Кроваво-красный снег. Записки пулеметчика Вермахта - Ганс Киншерманн

И хотя я понимаю, что мне давно полагается отпуск, эта новость застает меня врасплох. И вот теперь, когда возможность, пусть всего на пару недель, забыть об опасности и вездесущей грязи стала реальностью, я по идее должен быть страшно этому рад, но, увы, все далеко не так. Чувства у меня смешанные. С одной стороны, я счастлив, что смогу навестить родных, смогу поспать в нормальной постели, с другой стороны — мне грустно покидать моих товарищей. Ведь через что только мы не прошли вместе — делили и радость и горе, вместе радовались победам, вместе переживали горечь поражений. Мы стали как одна семья. Застану ли я моих товарищей в добром здравии, когда вернусь обратно на фронт? Ведь если учесть время, которое у меня займет дорога туда и обратно, я буду отсутствовать на передовой более трех недель. Кто возьмется сказать, что может произойти за это время? Лишь выпив румынского вина, от которого все слегка хмелеют, я, наконец, на какое-то время забываю о горечи расставания с моими боевыми друзьями, которое ждет меня завтра утром.

12 мая. Наш водитель, обер-ефрейтор Йост, будит меня в четыре утра. Спустя полчаса мы, трое отпускников, трясемся всю дорогу до железнодорожной станции в кузове грузовика. Я успел попрощаться лишь с Фрицем Хаманном и Вариасом — остальные отсыпались после нашей вечерней попойки.

Когда уезжаешь в отпуск, все нужно делать с запасом времени — по крайней мере, так говорят опытные солдаты. Поезда больше не ходят по старому расписанию, а новое можно узнать лишь у начальника станции. Впрочем, нам удается покинуть Румынию без особых хлопот. Большинство солдат в вагоне — это такие же, как и я сам, бойцы с передовой. Так же, как и я, они предпочитают хранить молчание и вскоре от усталости засыпают под стук вагонных колес. Лишь когда мы доезжаем до Вены, где часть из них выходит, в нашем вагоне становится оживленнее. По солдатской форме моих попутчиков делаю вывод, что они из тыловых частей, да и обсуждают они главным образом свои любовные похождения на территории Венгрии и Австрии.

13 мая. Пока я ехал в поезде, меня по крайней мере пять раз, а потом и по прибытии на станции проверяли так называемые «цепные псы». Это прозвище получила ненавистная всем военная полиция, потому что на груди они носят знак данной им власти — блестящую металлическую пластину на толстой цепочке. Время от времени они кого-нибудь уводят с собой. В первую очередь полиция проверяет увольнительные документы, а также пометки в удостоверениях личности. Вдруг кто-то приписал себе лишний орден или же повышение в чине. Что ж, видимо, в военной полиции есть необходимость — для поддержания порядка в военных частях.

Из моего купе полицейские уводят с собой фельдфебеля, у которого на груди красуется Рыцарский крест 1-го класса и серебряный значок за участие в рукопашных боях. Однако, несмотря на имеющиеся награды, документы у него не в порядке. Из того, что я слышу, делаю вывод, что у него не хватает каких-то бумаг, и не исключено, что он ушел в самоволку. Поговорив с другими солдатами, я узнаю, что боевой дух в наших частях отнюдь не на высоте. Появились дезертиры, а также желающие сложить оружие. Да, плохие пошли времена! Таких солдат называют предателями, потому что они отказываются выполнять свой воинский долг, как все остальные. Мы ведь тоже ненавидим войну, но ведь все-таки воюем! Во время войны трудно оставаться самим собой — как солдаты мы принадлежим не себе, а нашему народу, нашей стране. Кстати, последняя фраза хорошо звучит — это значит, что все, что мы делаем, мы делаем ради нашего народа, наших соотечественников.

14 мая. У меня уходит два дня, чтобы добраться до родной деревни. Я, конечно, рад снова видеть мать и старшую сестру, которая приехала погостить к нам, но радость эта омрачена известием о смерти некоторых моих друзей. Наша обычно такая тихая деревушка за время моего отсутствия превратилась в шумный город. На ее улицах полным-полно солдат, а также матерей с детьми — это беженцы из Берлина и других крупных городов; они спасаются у нас от бомбежек. Но как долго они еще смогут это делать?

15 мая. Я начинаю подозревать, что мой отпуск пройдет не так гладко, как хотелось бы. На передовой наши головы заняты другими мыслями. Чаще всего нас занимает один-единственный вопрос — как остаться в живых самому и не дать погибнуть товарищам по оружию. И хотя мы давно привыкли смотреть смерти в лицо, страх все равно подтачивает наши сердца, наши нервы. От этого страха юные лица стареют буквально на глазах. И я не исключение: 1 в следующем месяце мне исполнится двадцать один год, но я чувствую себя гораздо старше, не в последнюю очередь потому, что пережил некоторых куда более юных по возрасту бойцов.

Даже если учесть пять моих легких ранений, мне, можно сказать, крупно повезло. Во время боя нервы порой подводят меня, но не до такой степени, чтобы взять надо мной верх. В эти последние месяцы я часто становился свидетелем тому, как молодые и немолодые бойцы седели за одну ночь; выдержка изменяла им, и во время артобстрела они тряслись от страха. Так неужели все это напрасно? И не дай бог, чтобы это повторилось вновь!

16 мая — 2 июня. Я пытаюсь наслаждаться отпуском и не думать о войне. Мое излюбленное занятие — это сон! Днем я достаю свой гоночный велосипед и объезжаю окрестности или же отправляюсь на озеро удить рыбу. Я часто провожу вечера вместе с друзьями в ресторанчике или в обществе подружки, с которой познакомился еще до войны. Й все равно все не так, как было в мирное время; я замечаю, что в людях поселилась тревога. Они постоянно о чем-то думают, хотя и не осмеливаются высказать свои мысли вслух.

Я слишком часто слышу, что кого-то арестовали или отправили в концлагерь. Люди говорят, что это трудовой лагерь, просто охранниками там служат эсэсовцы. В такие концентрационные лагеря отправляют тех, кто не согласен с политикой третьего рейха. Но никто точно не знает, что это за лагеря, потому что оттуда еще никто не возвращался.

3 июня. Последнее время я очень плохо сплю. Мне не дают покоя самые разные мысли: я постоянно думаю про моих друзей. У меня такое чувство, что многих из них я больше никогда не увижу. Если их только ранило, то рано или поздно они вернутся, не возвращаются только мертвые. И в каждом новом сражении есть те, кому судьба не оставила надежды остаться в живых. И чем ближе конец отпуска, тем сильнее во мне нарастает тревога за моих однополчан; это еще раз доказывает, каким крепким бывает фронтовое братство.

4 июня. Я вот уже несколько часов трясусь в поезде, возвращаясь к себе в часть. Расставание с матерью далось мне нелегко: ведь она сделала все для того, чтобы за время отпуска я по-настоящему отдохнул. Работа в магазине отнимала у нее немало сил, отчего она не могла заботиться обо мне так, как ей хотелось бы. Моего отца призвали на службу в народное ополчение, volkssturmheit, которое будет размещено в приграничных районах.

Вагон до отказа заполнен солдатами из самых разных частей. В купе, в котором я по идее должен был бы сидеть, набилось столько народу, что я предпочитаю расположиться на вещмешке в коридоре.

5 июня. Мы едем всю ночь. Дважды до нас доносится завывание сирен воздушной тревоги. Поезд останавливается среди чистого поля, но нас это не слишком беспокоит, и многие продолжают спать. Солдаты лежат вповалку на полу вагона, а некоторые умудрились устроиться на ночь в сетчатых багажных полках. В купе кромешная темень, потому что нам категорически запрещено зажигать свет. Время от времени темноту пронзает луч фонарика или же кто-то щелкает зажигалкой, предупреждая товарищей, что ему нужно выйти по малой нужде, и он не хочет наступить на чью-то голову.