Кроваво-красный снег. Записки пулеметчика Вермахта - Ганс Киншерманн

6 августа. Сегодня состояние моего духа упало до нулевой отметки. Я искренне полагал, что мне хватит мужества не думать о неприятных вещах, но, похоже, что я заблуждался. Как будто что-то не дает мне покоя, и я постоянно возвращаюсь в мыслях к моим погибшим товарищам. Увы, я вынужден признать, что я в числе тех немногих, кто еще жив. Я убежден, это бог услышал мои молитвы, но, с другой стороны, разве другие тоже не молились, однако, несмотря ни на что, были убиты. Так в чем же здесь секрет? И ради чего это нужно? Кто мне объяснит, почему бог выбирает для людей разные судьбы?

7 августа. На фронте нелегко даже просто остаться в живых. К тому же порой это означает лишь новые страдания. Потому что любой скажет вам, что человек, побывавший на волосок от смерти, уже не тот. Нервы его на пределе. Им овладевает бессознательная тревога, ему повсюду мерещится опасность. У меня почему-то такое чувство, что вскоре наступит наша очередь с Фрицем. Когда находишься на передовой, гарантии остаться в живых нет ни у кого из нас. Именно эта неопределенность, эти новые лица, которые окружают меня, постоянная смена командиров лишает чувства уверенности в себе, и в душу ко мне закрадывается страх. Кроме того, мне кажется, что наше командование просто не знает, что делать с возросшими силами врага. Из чего следует, что все наши так называемые боевые операции есть не что иное, как латание дыр на прохудившемся кафтане. Мы просто затыкаем дыры в линии нашей обороны в тех местах, где ее прорвал враг, затыкаем не оружием, а человеческими жизнями, что для нашего брата, рядового бойца, равносильно смертному приговору.

Хотя сегодня, как обычно, я пытаюсь сосредоточиться на боевом задании, одновременно я ощущаю внутри себя необъяснимый страх, который с каждой минутой становится все сильнее и сильнее, нарастая, словно девятый вал, который подомнет под себя все мое существо. Я не могу избавиться от чувства, что со мной неминуемо должно случиться нечто ужасное. Оно настолько укоренилось в моем сознании, что мне начинает казаться, что это нечто вроде дурного предчувствия. Правда, если задуматься, такое случалось со мной и раньше, причем всякий раз предшествовало ранению. Спокойствие возвращалось ко мне лишь после того, как я выздоравливал. Правда, сегодня эта тревога, которую я для себя называю дурным предчувствием, гораздо сильнее, чем прежде. Слава богу, получен приказ грузиться в машины, и это помогает мне переключить мысли в другом направлении.

Наше подразделение перебрасывают в другой сектор вместе со всей имеющейся техникой. Перед тем как войти в деревню, мы должны взять под контроль берег Вислы. Неприятеля нигде не видно, однако нам известно, что он уже не раз пытался форсировать реку в самых разных местах.

От края деревни и до самой реки, где оно резко обрывается, уходя вниз к воде, протянулось необъятное пшеничное поле. Крестьяне явно не успели собрать целиком урожай, и потому густые хлеба помогают нам замаскировать наши позиции в верхней части поля. Перед сжатой частью поля протянулась узкая полоска луга, за которой начинаются кусты, редкие деревья, а потом и небольшой лесок. Сама река течет позади этого леска, и с наших позиций ее не видно.

Следуя полученным приказам, мы занимаем позиции перед деревней и начинаем рыть окопы. Земля твердая и сухая от солнца. Стоит жаркий августовский день, и вскоре наши спины начинает припекать. Хотя с нас градом катится пот, рыть окопы совсем не трудно, по крайней мере, моему помощнику обер-ефрейтору Дорке и мне. Я, кажется, уже упоминал о том, что Вилли Дорка и я вместе вырыли не меньше ста окопов. Но сейчас мы готовы разорваться от злости, а все потому, что к нам подошел унтер-офицер, заявивший, что мы должны передвинуть наш пулемет чуть дальше вдоль линии обороны, на склон пшеничного поля. Мы не верим собственным ушам. Или, может, мы ослышались? Зачем нам менять позицию, откуда хорошо простреливается местность, а главное, есть где спрятаться, чтобы подставить себя под пули врагу? И кто только отдает такие идиотские приказы? Он на своем веку явно не нюхал пороха. Сам унтер-офицер доволен — с легким пулеметом ему поручено занять позиции в поле справа от нас. Стиснув зубы, мы принимаемся рыть новый окоп. По нашим спинам градом катится пот, но чем глубже мы роем, тем более влажной и прохладной делается земля. Наконец укрытие готово, мы ныряем в него, маскируясь сверху снопами.

Постепенно темнеет, и мною овладевает тревога. Как правило, мы сменяем друг друга каждые два часа, чтобы немного вздремнуть. Но сегодня, судя по всему, я не усну. Поэтому я заступлю в первую смену и разбужу моего товарища, лишь если в этом будет необходимость. С Вислы веет приятной ночной прохладой, и поначалу этот освежающий ветерок даже радует.

На небе ни облачка, на темно-синем бархате высыпали звезды. Над полем висит густой запах свежеубранной пшеницы. Этот запах будит во мне воспоминания — я снова дома, пусть даже всего на несколько недель, на пару с моей девушкой Траудель помогаю собирать урожай. Траудель — настоящая крестьянская девушка, и однажды она сказала мне, что для нее колосящееся поле — это символ роста, развития, поисков своего места в жизни. Мне понятно, что она хотела этим сказать, но сегодня этот запах, смешанный с гнилостным душком камышей, который ветром приносит нам от берега Вислы, действует мне на нервы. Постепенно от реки начинает подниматься молочный туман; он ползет через лесок, через луг, с каждой минутой подкатывая к нам все ближе. Вскоре он уже такой густой, что становится трудно дышать, туман же продолжает колыхаться вокруг, словно некое скопище призраков.

Я вглядываюсь в молочно-белую завесу и вскакиваю, заслышав даже самый слабый шорох: судя по всему, это мыши-полевки бегают вокруг нас и шуршат сухой травой. И все равно меня не отпускает гнетущее чувство. Более того, оно становится еще сильнее, когда до меня доходит, что в поле мы одни, рядом с нами никого нет. Даже второй пулемет вместе с фельдфебелем прячутся где-то за нашими спинами.

Туман тем временем подбирается все ближе, и теперь он такой густой, что мне видны лишь смутные очертания деревни. На пулемете конденсируется влага, и мне становится зябко. Я поднимаю воротник и глубже залезаю в укрытие. Дно мы предусмотрительно прикрыли соломой. Дорка сидит в углу, сжавшись в комок, спиной к стенке окопа. Он глубоко дышит, и мне слышно, как он негромко похрапывает. Пусть себе спит, думаю я, хотя по идее он еще час назад должен был сменить меня в карауле. Ладно, разбужу его, когда сам начну валиться с ног от усталости.

Я как раз собираюсь зачехлить пулемет, чтобы уберечь его от сырости, когда откуда-то из тумана доносится какой-то писк, а затем чьи-то голоса. Русские! Я вздрагиваю и, стараясь не дышать, прислушиваюсь. Они медленно двигаются в нашу сторону. То, что поначалу принял за писк, на самом деле скрип колес вокруг несмазанной оси. Я осторожно бужу своего напарника. Он, как за ним водится, вскакивает и хочет мне что-то сказать, но я спешно закрываю ему ладонью рот. После чего мы прислушиваемся уже вместе.

Похоже, что русским удалось переправить через Вислу свои противотанковые орудия и минометы, и теперь вражеские отряды направляются в нашу сторону. При этом они даже не стараются производить как можно меньше шума — по всей видимости, не догадываются о том, что мы здесь, можно сказать, прямо у них под носом. И если они подойдут еще ближе, нам ничто не мешает удивить их пулеметным огнем, а то и вообще, обратить в бегство при помощи наших пушек. Помнится, в Румынии нам как-то раз удался этот номер. Дорка снимает с пулемета брезентовый чехол, а я занимаю свое место. Мы ждем, всматриваясь в туман, однако, судя по всему, неприятель прекратил свое продвижение. Затем неожиданно до нас доносятся новые звуки, а именно стук и лязг лопат — похоже, что русские взялись копать землю.