На краю одиночества - Екатерина Лесина

Никанора, который нырнул в это человеческое море, потому что его вело дело, а дело требовало действий, и Анна осталась одна. Она улыбалась. Так старательно улыбалась, что вскоре стала ненавистна самой себе, и еще лицо заболело от этой улыбки.

Она кивала кому-то. Приседала неловко, вспоминая, чему ее учили на курсах. И все одно оставалась одна. Ее огибали, делая вид, будто не замечают, будто вовсе не видят, будто ее, Анны, даже не существует.

Алое платье льнуло к коже. Утешало?

Ледяной шелк. И Анна ловит его пальцами, расправляя складки, которые возникают в другом месте. Платье больше не кажется столь уж удачным выбором. Напротив, оно будто подчеркивает неестественную худобу ее.

А ожерелье глядится ошейником. Безумно дорогим, словно вырезанным из цельного камня, но все же…

Успокоиться. Волосы уложить. Надо было бы вызвать куафера, но… нет, Анна и сама справится. Толика ароматного воска. И мятное масло на виски, чтобы избавить себя от излишнего беспокойства.

Парные браслеты. Тяжелые. Камни в искусственном свете глядятся куда более темными, кровяными.

* * *

Анна ощутила за спиной движение и сказала:

– Я не уверена, что хочу туда идти.

– Я уверен, что не хочу, чтобы ты туда шла. – На Глебе черный костюм, и в этом Анне видится некая неуместная траурность.

По кому? Нет, прочь из головы.

– Но нужно, да?

– Если не хочешь, то нет. Я скажу, что ты приболела.

– Боюсь, – Анне удалось улыбнуться, – тогда дед лично явится меня лечить.

А мертвую поднимет, потому что… Вздох.

И притворное:

– Ты же будешь рядом?

– Буду, – обещает Глеб.

– Значит, все у нас… все ведь получится? Как надо получится…

Будет долгая ночь. И поцелуй на рассвете, всенепременно чудотворный, потому что сказочным поцелуям не положено быть иными. Проклятие спадет.

Анна превратится… В кого?

Какая разница, лишь бы не в тыкву.

Она обернулась, бросив последний взгляд в зеркало. Вздохнула вновь, на сей раз вздох получился весьма жалобным, и сказала:

– Идем… а то ж без нас начнут, неудобно получится.

* * *

Земляной вырядился в зеленое. И цвет выбрал, что характерно, яркий, почти ядовитый.

Розовая рубашка.

Галстук, завязанный небрежным узлом. И толстая золотая цепь поверх пиджака. На цепи крупной бляхой болтался орден. Второй примостился на плече и гляделся столь же нелепо, сколь и узорчатая тросточка, на которую Земляной опирался.

– Выглядишь шутом, – счел нужным заметить Глеб.

– Я уже обратил внимание вашего компаньона, что внешний вид его несколько более эпатажен, чем это может быть оправдано ситуацией, – произнес стоящий рядом Даниловский.

– Иди на хрен. – Земляной поправил цепь, которая норовила съехать на одно плечо. Должно быть, оттого, что это плечо было несколько ниже второго.

Даниловский не обиделся, лишь укоризненно покачал головой. А дед ответил:

– Чем бы дитя ни тешилось…

– Я не дитя, – Алексашка оттопырил губу, играя обиду. – Я почетный орденоносец, надежда империи и опора трона…

Анна с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться. Опора…

– Веселитесь? – Елена спускалась по лестнице, шла она медленно, и в этой медлительности Анне виделась игра, как и во всем остальном.

Темное платье простого строгого кроя, которое нисколько не спасал белый кружевной воротничок. Напротив, он будто бы подчеркивал и какой-то унылый мутный цвет – и не черный, и не коричневый, бурый, что болотная вода, и бледность Елены. Четки оплели ее запястья, связали пальцы, повисли, прячась в складках длинной, в пол, юбки.

– Что ж… – бледные щеки.

И бледные же губы. Слишком бледные, чтобы поверить. Им и теням под глазами. Волосы зачесаны гладко, но в них прячутся белые жемчужины булавочных головок.

– В веселье нет греха…

– А в чем есть? – Земляной дернул цепь, и показалось, он готов сорвать ее, сбросить, избавляясь и от тяжести золота, и от ордена, и от высокого звания чьей-то там опоры.

– Вы знаете, – шепотом произнесла Елена. – Но я буду молиться за ваши души… Господь любит всех своих детей.

Даниловский почему-то смутился.

Анне казалось, что мужчина этот вовсе не способен испытывать обыкновенные человеческие чувства, а он, надо же, смутился.

Отвернулся. Отступил как-то чересчур уж поспешно, будто желая скрыться в тени.

– И он готов принять любого в свои объятия, – продолжила Елена, повернувшись боком. Она не смотрела ни на кого, и все же…

Анна взяла мужа под руку. Ей можно.

В конце концов, у нее вон и кольцо имеется подтверждением серьезности намерений.

– Главное – покаяться…

– Шла бы ты к себе, – проворчал Земляной, сбив с лацкана невидимую пылинку. – И там молись, если уж так охота…

– Я буду молиться, – Елена сцепила руки и, подняв, поднесла к губам. Она коснулась распятия осторожно, бережно даже. – Что еще остается бедной вдове, которую заперли в этом чудовищном доме?

– Не знаю. – Земляной пританцовывал. – Можешь носки заштопать. Или там пыль протереть. Салфетки опять же…

А вот теперь Елена разозлилась. Ярость вспыхнула в глазах. И угасла. Спряталась.

Слишком уж быстро спряталась. Стало быть…

Нельзя относиться к людям предвзято, но что-то Анне подсказывало, что Елене не впервой играть с чувствами.

– Помнится, моя бабушка… она салфетки очень вязать любила. Сядет и ковыряется, ковыряется. Говорила, что очень успокаивает. Главное было под руку не лезть, а то, если сбивалась, могла и крючком запустить… Так что салфетки очень рекомендую.

Красные пятна на щеках проступили и сквозь слой пудры.

Елена развернулась.

– Зачем ты так? – тихо произнес Глеб, провожая сестру взглядом.

Его Анне было жаль. Немного. И себя тоже, потому как подсказывало что-то, что избавиться от Елены, ее участия в жизни брата будет не так уж просто. А терпеть рядом ядовитую женщину – куда уж там безобидным растениям – она не собиралась.

– А зачем ты позволяешь ей садиться себе на шею? Еще и одеялко подстелить готов, чтоб сиделось удобней… Что? Думаешь, я не знаю, сколько ты за последнюю неделю чеков выписал? Кстати, не задавался вопросом, куда они уходят?

– Это мои деньги.

– Твои, – легко согласился Земляной. – А будет мало, я и своих отсыплю. Только ей всегда будет мало. Я эту породу знаю. Играет в несчастную вдовушку, чтоб пожальче было, а на деле… Глеб, мне иногда охота взять чего потяжелей да тебе по макушке хряснуть. Глядишь, мозги и встанут на место. Скажи, деда?