Дилетант - Наталия Левитина

— Значит, мы все оставляем как всегда?

— Да, Ника. В понедельник буду. Как обычно.

— До свидания, Валерий Александрович. Держитесь! Я верю, все кончится хорошо. Я имею в виду…

— Я понял, — отрезал Суворин. — Спасибо. И положил трубку.

— М-да… — сказала сама себе Ника. — Если дорогой Валерий Александрович разговаривает со мной таким тоном, значит, дела у него совсем плохи.

Развить данную тему телевизионная красавица не успела, так как в кабинет шумно ввалился господин Елесенко Иван Степанович собственной персоной. Странно, что он не надел на шею дверной косяк — при его размерах и страсти казаться еще крупнее, значительнее и громче, чем он есть на самом деле, — это было бы естественно.

— Не смог отказать себе в удовольствии повидать вас! — бархатисто зарокотал Елесенко. Он выхватил у Ники ее руку и поцеловал. Стекла звенели, кассеты на столе плавились.

— Ах, Иван Степанович, вы снова здесь? — с улыбкой спросила Ника, оставляя свою руку в распоряжении Елесенко. Она имела прекрасные отношения и с мэром города, и с его главным оппонентом и противником. Пусть Суворин и Елесенко грызлись между собой, как собаки, Ника пользовалась благосклонностью и того и этого.

— Я тружусь! — с пафосом объявил Иван Степанович. — Я делаю все, чтобы у вас появился достойный мэр!

— Конечно, вы великий труженик, все знают, — без тени иронии, наоборот, преданно и восхищенно сказала Ника.

— Только что записал новое выступление, пойдет завтра.

— Завтра? Вот это оперативность!

— Плачу живыми деньгами, — объяснил Елесенко.

— Предвыборная кампания влетит вам в копеечку, — искренне посочувствовала Ника, словно деньги на рекламу доблестный коммунист отрывал у своей голодной семьи.

— Справимся! — подмигнул Иван Степанович. — Главное, чтоб результат был.

— И каковы ваши шансы победить?

— Сто процентов! — громыхнул Иван Степанович.

— Да неужели?

— А то! И когда я займу пост, мы с вами после каждой передачи «Час мэра» будем закатываться в ресторан.

— Вы шутите!

— Нет, не шучу! Эх, Ника, Ника, — покачал головой Елесенко и посмотрел на тележурналистку так пронзительно, что она ощутила себя беззащитной устрицей на тарелке ярого гурмана.

Нет, она предпочла бы и дальше иметь собеседником в «Часе мэра» интеллигентного, ответственного Суворина, а не грубоватого и громогласного мужлана Елесенко, который уже пару раз пытался прижать ее к стене в студийном коридоре. Что за детсадовское поведение! И сейчас он тоже полыхал огнем и страстью и раскалял воздух в кабинете.

— Все забрала! — объявила ассистентка Оля, появляясь у двери. Здравствуйте, Иван Степанович.

— Здравствуйте, — с удивлением обернулся Елесенко. Кажется, он недоумевал, как же не заметил раньше эту чудесную барбивидную малышку.

Олина нога мелькнула в разрезе длинной юбки, и направление ударной волны мгновенно изменилось. Ника заметила, что ей стало немного прохладнее, а жаркий взгляд Ивана Степановича переместился с нее на Олю. А когда опытный грешник окончательно развернулся лицом к ассистентке, Ника с горечью поняла, что, увы, какой бы интересной, умной, обворожительной женщиной она ни являлась, все ее сорокалетние достоинства меркнут на фоне бушующей Олиной молодости. Елесенко замер.

А Оля села за стол и равнодушно уткнулась в бумаги. Крупный чиновник областной администрации, претендент на пост мэра был нужен ей так же мало, как парашют водолазу.

— Ольга Максимовна у нас девушка строгая, — заметила Ника. Она опасалась, что Елесенко так и не вспомнит о необходимости дышать.

Оля оторвала взгляд от бумаг, формально улыбнулась начальнице, гостю и снова погрузилась в чтение.

«Старость, старость, — с отчаянием думала Ника, ковыряя зубочисткой в своей раскрытой ране. — Мои нечеловеческие усилия выглядеть хорошо, все эти диеты, тренажеры, гимнастика, маски, массаж идут прахом, лишь появится на горизонте смазливая соплюшка типа Оленьки. А Он не понимает! Еще пару лет, пару бесценных лет, которые мы могли бы провести вместе, и я стану Ему не нужна…»

— Иван Степанович, — бесцветно сказала Ника, — давайте я вас провожу.

— Да что вы! — повелительно взмахнул рукой Елесенко. — Работайте, работайте, не беспокойтесь! Вот Оленька, то есть Ольга Максимовна пусть меня проводит.

Оля бросила на Сереброву вопросительный взгляд и, получив утвердительный кивок, отправилась вместе с пышущим жаром Степановичем. Телевизионный центр не был дремучим лесом, он вполне мог бы выбраться на улицу самостоятельно.

Через полчаса Иван Елесенко, подобно Зевсу, гремел, рокотал, ухал, как филин, в редакции газеты «Уральская новь». Редакция занимала две небольшие комнатки в Шлимовском политехническом институте, плотно набитые столами, компьютерами, сотрудниками. Вдоль стен высились пачки бумаг и газет, трещали телефоны, висело марево сигаретного дыма, витал запах пота и дезодоранта.

Мизерность занимаемой территории не соответствовала широкомасштабности злобных инсинуаций и обвинений, которые несла на своих страницах бойкая газетка. Журналисты «Уральской нови» специализировались в основном в жанре пасквиля. За это их и ценили. Еще задолго до начала предвыборной гонки на страницах издания публиковались нелестные факты из жизни елесенковских соперников. Преданные хозяину газетчики опрокинули над головой конкурентов не один экскаваторный ковш липкой грязи. Но Иван Степанович оставался недоволен. Ему все казалось мало. Вообще, с чувством меры у господина Елесенко вышла накладка. Он был энергичен, жизнелюбив, сообразителен, но никогда не замечал линии, за которой начинается перебор.

Редактор «Уральской нови», ушлый и пронырливый двадцатилетний юноша Матвей Комиссаров, инвалид первой группы с диагнозом «патологическая атрофия совести», с подобострастием взирал на Ивана Степановича и внимал каждому его слову. Елесенко воспринимался редактором в образе огромного кошелька, бездонного банковского счета, и поэтому нелицеприятные выражения, ругань и мат не достигали преданных журналистских ушей. Краснознаменный коммунист мечтал закопать конкурентов еще глубже и заасфальтировать братскую могилу. Матвей все же решился возразить, рискуя при этом получить по голове лазерным принтером.

— Нам кукишевские молодчики уже два раза громили редакцию, хотя мы полковника-то и не особенно задели.

— А я про Кукишева ничего и не говорю. Пусть себе. Он меня не волнует со своими нацистскими замашками. Вот Самарский рвется в облака. Почему не развили тему его судимости?

— Так, Иван Степанович! Ему народ еще и сочувствовать будет. Как безвинно пострадавшему. Отсидел четыре года ни за что. Подумаешь, валютой торговал!

— Но ведь можно и иначе подать! Тебя ли учить, Мотя? Сидел? Сидел. За незаконные операции с валютой. А может, еще и за распространение порнографии? И за содержание притона? Ты тему-то развей и вдумчиво с ней поработай, дай волю художественному воображению, кто тебя ограничивает?