Интервью сына века - Фредерик Бегбедер

Ф. Б. Вероятно, в этом еще секрет вашей стройной фигуры.

Б.-А. Л. Скорее, секрет рождения моих книг: я начинаю их писать, пока плаваю. Когда я долго плаваю, мне хорошо думается.

Б.-А. Л. Надо сделать интервью о невыносимой легкости.

Увидев своего помощника по хозяйству, шриланкийца, Б.-А. Л. обращается к нему по-английски: «Гарри! Не могли бы вы с Жоэль найти мои плавательные очки? Бросьте их, пожалуйста, мне в сумку. Благодарю».

Ф. Б. Так вот… Я хотел бы понять, что за жизнь вы ведете. (С этими словами я встаю и начинаю ходить по кабинету взад-вперед.) Простите, я хожу, потому что — вы ведь знаете, что сказал Монтень? «В сидячем положении мои мысли дремлют».

Б.-А. Л. Это также характеризует тех, кто сидел в кутузке. Бывшие сидельцы нередко вскакивают посреди разговора и начинают ходить. У меня есть пара знакомых с такой привычкой: показательный случай.

Ф. Б. А вы никогда не сидели?

Б.-А. Л. Сидел. В Индии, тридцать пять лет назад. Двадцать пять лет назад сидел в Пакистане. И в Аргентине сидел — это было в конце семидесятых, когда у власти стояли фашиствующие генералы. Но всякий раз недолго. А вы?

Ф. Б. Две ночи. Первую ночь — в комиссариате полиции Восьмого округа. Вторую ночь — в камере.

Б.-А. Л. Та история, когда вас взяли с поличным, «руки на машину» и все такое прочее? Две ночи тогда?

Ф. Б. Нет, это было не «руки на машину», совсем все иначе. А потом меня перевели в кутузку на остров Ситэ.

Б.-А. Л. Ага, я помню. Я, кажется, даже послал вам ободряющую эсэмэску, когда с вами приключилась эта неприятная история.

Ф. Б. Ну да, именно поэтому я и вскакиваю. Я рецидивист. Ну ладно, что представляет собой ваша повседневная жизнь? Откуда вы вернулись? Из сектора Газа?

Б.-А. Л. Из Израиля. Из Рамаллаха, это на палестинской территории. И в общем, из сектора Газа.

Ф. Б. Впечатляет. Люди думают: «Вот, он только что вернулся из Газа — и сразу же на остров Маврикий». Кажется, вся ваша жизнь состоит из таких резких перемен, взаимоисключающих противоположностей. Большинство людей, отдыхающих в «Роял Палм», не ездят на войну. А большинство тех, кто занят войной, не ездят отдыхать в «Роял Палм». Для вас открыты одновременно оба этих мира. Как вы их внутри себя примиряете?

Б.-А. Л. Я лично никак не примиряю. Но на окружающих — на некоторых окружающих — это действительно производит впечатление. По-моему, это их раздражает. Но что я могу сказать? С одной стороны, быть интеллектуалом — это моя профессия. С другой стороны, я люблю жизнь. Вот и весь секрет.

Ф. Б. Быть интеллектуалом вовсе не предполагает ездить туда, где с неба падают бомбы. Очень похвально ездить в Боснию и Афганистан, но быть интеллектуалом — это также предполагает валяние в постели.

Б.-А. Л. Совершенно верно. И этот род занятий тоже достоин уважения. Но это не мой случай. У меня другой темперамент… Другие идеалы… К тому же жизнь — это во многом цепь случайностей… Я хочу сказать, что для меня этот образ жизни — не продуманная «система». Это не то что я проснулся в двадцать лет и решил: «А буду-ка я ездить в Афганистан». Просто так сложилось. Когда в 1992-м в Боснии началась война, я стал писать статьи, выражать свою точку зрения, но я также решил поехать и посмотреть, что там происходит, чтобы писать обо всем со знанием дела.

Ф. Б. Понятно. Резюмирую. Все началось в 1971-м, когда вы подвизались корреспондентом в Бангладеш. Я очень уважаю эту традицию, начатую еще Вольтером: интеллектуал должен занимать определенную социальную позицию и не оставаться равнодушным к политике. Но ведь вы родились в 1948-м, вам шестьдесят лет. Вы вполне могли бы рассуждать так: «Меня больше ничего не интересует, кроме „Роял Палма“ и моего дома в Марракеше, буду-ка я писать про облака, жену и моих детей».

Б.-А. Л. М-да…

Ф. Б. Да я вполне серьезно. Не то чтобы я навязывал вам свою точку зрения. Но ведь в юности хочется во все вмешиваться, хочется нестись, крушить… Потом страсти стихают. Невольно начинаешь мириться со своим преклонным возрастом… Что вы по этому поводу думаете? Вам еще не захотелось остепениться?

Б.-А. Л. Не знаю даже, возможно. Проблема в том, что этот преклонный возраст сам не желает меня замечать. Да, конечно, мне шестьдесят. Но как бы это вам объяснить…

Ф. Б. До пенсии еще далеко, но все же…

Б.-А. Л. По правде говоря, я о возрасте не задумываюсь. А если вдруг задумываюсь, как сейчас, с вашей подачи, то мне это кажется каким-то абсурдом, чем-то совершенно несуразным.

Ф. Б. И?..

Б.-А. Л. В общем, то, что мне шестьдесят, не имеет никакого значения. Мое самоощущение не вписывается в этот концепт. И я не начал вести себя как-то иначе, чем вел всю жизнь. Когда мне было двадцать, я услышал призыв Мальро, купил билет на самолет и рванул в Бангладеш. В сорок пять я увидел, как снайперы стреляют в людей в Сараеве, сел в машину, проехал сербские рубежи и въехал в осажденный город. В шестьдесят я узнал, что русские идут войной на Тбилиси…

Ф. Б. …и отправился в Осетию.

Б.-А. Л. Нет, в Грузию. Я хочу сказать, что время мало что меняет.

Ф. Б. А не является ли это способом борьбы со временем — оставаться всегда легким на подъем, азартным, вырываться время от времени из своей золоченой клетки и отправляться туда, где пыль и кровь?

Б.-А. Л. Нет, вы переворачиваете все с ног на голову. Я не для того вырываюсь из своей, как вы говорите, золоченой клетки, чтобы почувствовать, что живу. Я это делаю потому, что я еще жив.

Ф. Б. (Смеется.)

Б.-А. Л. Да нет, в самом деле! Вокруг нас все меньше живых людей. Даже среди молодежи есть такие, которые уже наполовину трупы, хотя все, и в первую очередь они сами, считают себя живыми. А во мне кипит энергия. Я счастлив, что живу. Я исполнен вожделения. Я люблю действие. Люблю писать. Работаю в поте лица, пашу как лошадь, оттачиваю фразы, шлифую до бесконечности свои книги. Это я и называю «жить». Я жив настолько, насколько только это возможно.

Ф. Б. Есть две вещи, о которых мы сейчас не упомянули, но, поскольку вы недавно писали о них в мейле одному писателю, который хоть и соперник, но все же ваш друг, я позволю себе их озвучить. Итак, прежде всего, когда вы учились в лицее Пастера в Нейи, в вашем классе был некий юноша, всеобщий козел отпущения, которого звали Маллах: его все били, над ним издевались, а вы встали на его защиту. Я хотел спросить: после выхода книги он как-то проявился?

Б.-А. Л. Нет.

Ф. Б. Тогда скажите, не там ли, не в лицее ли, родилось ваше импульсивное желание взять под свое крыло оскорбленных? Теперь второе, и это важнее. Вы рассказывали о своем отце, который отправился воевать в Испанию, а затем вступил в Свободные французские силы[287]. Так вот, ваше стремление к действию, не является ли оно неосознанным подражанием отцу — фигуре загадочной, молчаливой и одинокой? Вот две вещи, на которых хотелось бы остановиться.