Азимут бегства - Стивен Котлер

— Общество — это всего лишь тень. Их осталось очень мало. У них низкая история, их постигла жалкая участь, но теперь они дерутся за власть, потому что гораздо легче сражаться за то, что имеешь, чем сдаться и смотреть, что из этого выйдет.

— Тогда зачем все это?

— Потому что всегда остается горсть отчаянных. Помни, что Исосселес не принадлежит Обществу. Он — не один из них, он хуже.

— Хуже?

— Он думает, что он — избранный.

— Это и в самом деле хуже, — соглашается Анхель.

— Скажи Койоту, что русский передает ему привет.

Эту заключительную фразу он произносит уже в спину уходящему Анхелю, и когда тот оборачивается, то к своему тихому изумлению видит, что ни человека, ни его большого пальто уже не видно.

— Эгей, Койот, я встретил твоего друга, он передает тебе привет.

Анхель стоит в неярком свете прихожей и стаскивает с ног ботинки. Сквозь щель, оставленную приоткрытой дверью, он видит Габриаля, стоящего у доски, покрытой уравнениями. Его брюки измазаны мелом. Койот читает в гостиной, сидя в большом кресле, сильный свет пляшет в его серебряных кудрях, у ног — стакан с виски.

— Что за друг? — спрашивает он, не отрывая глаз от книги.

— Русский.

Лицо Койота приобретает отстраненное, нейтральное выражение, он медленно поднимает голову и не отрываясь смотрит на Анхеля.

— Ты встретил русского, — говорит он не столько Анхелю, сколько самому себе, — и ты еще жив.

Анхель уже привык ничему не удивляться.

— Он благословил нас, то есть они благословили…

— Значит, слухи верны, — перебивает его Койот.

— Какие слухи?

— О мистической защите… или… не знаю, как это назвать. Теперь они выступают под акронимом, поговаривают, что там заправляют отколовшиеся когда-то рыцари храма, и у них есть связи с иезуитами.

— Мне показалось, что он еврей.

— Он действительно еврей, но это не имеет никакого значения, потому что в такой близости от источника все смешивается.

Койот подходит к батарее бутылок и стаканов, стоящих на столе, и наливает в один из них Анхелю на три пальца оркнейского виски. Жалкая противная дрянь.

— Его считают самым великим отравителем двадцатого века, он учился у человека, которого называли Тысячью Пальцев, — говорили, что лучшим был именно он, и никто не знал его настоящего имени. Тысяча Пальцев смерти. Он был велик в своем терпении. Говорили, что Гитлер протянул на этом свете так долго только потому, что Русский и Тысяча Пальцев заблудились в дебрях Амазонки на последней стадии обучения Русского, которое длилось всю войну. Он работал в Европе, Азии, Африке — я встречался с ним раз десять. Иногда он использовал меня как поставщика. Я мог достать в Южной Америке такие растения, которые никто больше не мог добыть. Однажды мы имели с ним дело в Стамбуле. Пена знала его, видимо, только поэтому он оставил тебя в живых, но в этом я не уверен. Пятнадцать лет назад он отошел от дел, лучше сказать, просто исчез. Ходили слухи, что его завербовали ищейки из Общества, но сегодня я услышал о нем впервые за много лет.

В промежутках между словами Койота Анхель слышит заклинания Амо на втором этаже. Медленное еврейское песнопение, древние слова, одержимость. Неужели во время перелета в Италию ему придется сидеть рядом с Амо?

— Завтра, когда встретишься с Луиджи, не говори ему о Русском, — предупреждает Койот.

— Почему? — спрашивает Анхель, стараясь забыть о существовании Амо.

— Много лет назад Русский убил его брата.

— За что?

— Большая часть семьи русского погибла во время Второй мировой войны. Он родился в одном из городов, захваченных немцами.

— Брат Луиджи был нацистом? — спрашивает Анхель.

— Нет, брат Луиджи был летчиком, как и сам Луиджи, и, кроме того, добрым моряком, и, как говорят некоторые, очень порядочным человеком. Но он помогал переправлять нацистов в Аргентину после войны. Он совершил два рейса. Как ты уже заметил, Русский — еврей. После первой поездки он предупредил брата Луиджи, но тот воспринял эти слова как оскорбление и отправился в следующий рейс. Посреди дороги члены экипажа начали один за другим умирать, оставив брата Луиджи одного в центре Атлантики на стосемидесятифутовом судне, которым должны управлять не меньше десяти человек. Судно захватило северным течением, и оно пропало.

Анхель молчит, не произнося ни слова, он лишь кивает головой, уже обретя способность спокойно воспринимать заведомо невозможные вещи. Габриаль перестал заниматься своими математическими головоломками и входит в гостиную. Он останавливается в тени дверного проема и слушает окончание рассказа Койота. Такова его судьба — всегда быть заключительной частью любого конца.

Внизу, у причала, царит полное затишье, никаких сборищ, никаких толп, никаких прогулок; только несколько твердолобых рыбаков возятся у лодок в дальнем конце пирса. Место это ничем не примечательно, если не считать его дальнего места в сцеплении медленно вращающихся шестеренок мировой истории. Не стоит напрягать внимание, это один из транзитных пунктов, промежуточная станция, которую отмечают только на самых крупномасштабных картах, — это не путь, это лишь малозаметная веха.

Поднявшийся сегодня в несусветную рань Анхель сидит на грубо сколоченном табурете в покосившейся хибарке, спрятавшейся за подъемным краном и парой грузовиков, и пьет эспрессо из бумажного стаканчика. Напротив него сидит капитан Луиджи Перипателли. Глаза его закрыты, он тоже потягивает кофе и между глотками мычит вступительные аккорды увертюры «Весны священной». Лоб этого человека изборожден морщинами и продублен солнцем. На капитане белый китель с золотыми эполетами, на каждом пальце — кольцо. Кольца сверкают при движениях рук, а сегодня утром его руки движутся очень проворно — капитан считает кредитки, а их — ни много ни мало — три тысячи, принесенных Анхелем в старой спортивной сумке. Кредитки — двадцатки — связаны в пачки по пять сотен, и Луиджи пересчитывает каждую пачку дважды — сначала по-английски, потом по-итальянски. После каждой пачки — глоток кофе в награду.

— Всему на свете, друг мой, присуща особая внутренняя гармония. Деньги, эспрессо и даже хмурое утро — все это образует совершенную и неповторимую комбинацию. Смысл нашей жизни, жизни всего человечества — отыскать эту гармонию и слиться с ней.

Он говорит с интересным акцентом. Не знаешь, то ли преодолеть его вброд, то ли отдаться его журчащему потоку.

— Стравинский? — спрашивает Анхель.

— Только сегодня, в это утро и в этом настроении.

— Вы считаете по-итальянски и по-английски?

— Да, думаю, что это неплохая система, не так ли? Я думаю на обоих языках, они живут во мне бок о бок, это очень музыкально.