Долгая дорога - Михаил Иванович Смирнов

человеку можно найти подход. Я считаю так, если сходиться – это на всю оставшуюся жизнь, и жить душа в душу, чтобы каждой мелочи, каждому пустячку радоваться, а не для того, чтобы каждый день лаяться или на пьяную рожу смотреть, – взвилась, было, Мария, но осеклась, когда в бок ткнули кулаком. – А ты не ширяйся, Ванькина заступница! Лучше бы отругала его. Сколько лет горе заливает. Знаю, что мужик неплохой. Пора бы за ум взяться. А он за воротник закладывает. Ведь совсем сопьется. Так недолго и с балкона упасть…

Не подумав, сказала сгоряча и прикрыла рот ладошкой, покосившись на Ивана. Видать, пожалела, что о прошлом напомнила.

– Дура, как есть – дура! – рявкнул Иван, рывком распахнул дверь и с треском захлопнул за собой, поднимаясь по лестнице, продолжал ругаться: – Не язык, словно помело поганое. Говорит одно, а делает другое. С мужиком нужно лаской, как моя Антонина делала, а эта своим языком, как обухом в лоб. Ни один нормальный мужик не согласится с такой бабой жить. Язык мой – враг мой, – и опять повторил: – Дура!

И ругался во весь подъезд, пока не добрался до квартиры. Потоптался возле двери, словно решаясь, а может, о чем-то задумался. Зашел. Захлопнул дверь. Снова прислушался. И заторопился на кухню, где на плите стояла маленькая кастрюлька с прокисшим вермишелевым супом – забыл убрать, а на неубранном грязном столе стояла тарелка с вялыми огурцами, два куска черствого хлеба и стакан.

С той поры, когда он вернулся домой от дочери, прошло поболее трех лет, а словно вчера это было. И каждый раз, когда он открывал ключом дверь, казалось, сейчас распахнет, а на кухне супруга возится как обычно, а сын сидит в своей комнате и занимается. Он любил рисовать. Все стены были увешаны картинками. Сколько альбомов перевел – не счесть, и это теперь осталось памятью о нем, памятью о его семье, которую потерял по своей вине. Иван так и не смог простить себе, что в тот злополучный год попал в больницу, и если бы не это, были бы живы и сын и супруга, а теперь… теперь он остался один. Нет, конечно, есть еще старшая дочь, но она так далеко, словно на другой планете живет. Всё грозится приехать, а у самой трое ребятишек и больная свекровь на шее. Ладно, мужик неплохой. В море ходит. Заработки хорошие. Но уходит на несколько месяцев, и получается, что дети, свекровь и хозяйство на дочке. И она прет, не разгибаясь, как ломовая лошадь. Куда уж тут ехать, если такое ярмо на шее. Ладно, звонит да письма пишет – это уже хорошо. Пусть далеко, но всё же они общаются. А чтобы вот так, сесть рядышком, поговорить по душам, доверить самое сокровенное, что другим не скажешь, да просто друг другу ласковое слово сказать – такого человека не было.

Антонина ушла в мир иной, а другую женщину он так и не смог привести в дом. В последнее время и дочка намекала, чтобы женился, ну, или хотя бы нашел себе подругу жизни по душе, а он только плечами пожимал и отмалчивался. Какая женщина, если на себя давно рукой махнул. Ну, а соседи… Вроде мирно с ними живет, но близко не подпускает. У них своя жизнь, а у него своя, а вот близкого человека, чтобы душу перед ним распахнуть и рассказать всё, о чем наболело, – у него не было. Частенько подруга жены, Иринка или Петровна, как её называют, к нему заходит. Иногда порядок наведет, а если свободное время было, что-нибудь приготовит на скорую руку и торопится домой. Мужик должен прийти или дети обещали в гости зайти. И уходит, а он опять остается один на один со своими мыслями и своим прошлым, от которого никуда ему не деться, так и будет его сопровождать до последнего своего часа…

Иван, хоть и обещали врачи, может быть, но все же найдешь какую-нибудь работу, но ему не повезло. Пока у дочки сидел на шее, она таскала его по всяким врачам и знахарям. Всё пыталась к жизни вернуть. Пусть не полностью, а хотя бы частично его восстановить. Что-то восстановилось, а вот нога, собранная из осколков, да плечо, которое столько раз оперировали, – они так и не вернулись в свое положение. Хочешь или нет, но инвалидом остался. И уже ничего не поправишь.

Вернулся домой, надеясь, что родные стены помогут. Правда, ехал, а на душе неспокойно было. Особенно когда подошел к подъезду. Ладно, никого не было возле него. Постоял немного, словно с духом собирался, а потом распахнул дверь и стал подниматься по ступеням. Чем выше, тем медленнее шагал. Поднялся на свой этаж. Ткнул ключ в замочную скважину, повернул и застыл, прислушиваясь, аж головой мотнул, не поверив. Ивану показалось, что на кухне супруга поет. Песню любила про рябинушку, про нее – кудрявую. И всегда её пела. Особенно если на кухне возилась. Это была бесконечная песня. Много всяких знала, а напевала одну и ту же. И сейчас он стоял возле двери, а открыть не решался. Казалось, распахни дверь, и увидит жену, как возится на кухне, опять, наверное, что-нибудь стряпает, а сын, как обычно, альбомные листы переводит. И не удержался. Распахнул дверь. Переступил порог. Сумка выпала из руки. И стал озираться. Захотелось ему крикнуть, а вот и я вернулся. Но в квартире стояла тишина. Затхлый воздух. И такая тишина, аж в ушах зазвенело. Иван не удержался. Присел на краешек стула, что стоял в прихожке, и едва слышно застонал: протяжно и тоскливо – больно…

До утра просидел на диване. Редкий раз поднимался, выходил на балкон, и сразу щемило сердце при виде табуретки, с которой супруга шагнула навстречу сыну, а убрать ее – духу не хватало. Он курил на балконе, потом возвращался в квартиру. Заходил на кухню и подолгу стоял возле окна. Смотрел на редкие проезжающие машины. Вслушивался в голоса, что раздавались в ночной тьме, и еще невольно прислушивался, что вот сейчас, вот оттуда, из спальни донесется голос жены или сонное бормотание сына, а потом торопился туда, где висели на стенах рисунки сына, а на столе стопка альбомов – это всё, что осталось на память. А еще сохранились семейные фотографии, когда сын родился, когда с ним гуляли, в садик пошел, а там… Этих «когда, еще и там» было много, и Иван мог часами сидеть и перебирать фотографии, где были он с супругой и сын с