Древние. Возвышение - Джулия Плек

Он улыбнулся, сдувая со своего лица ее светлые длинные пряди, и небрежно спросил:

– Хочешь, чтобы я все еще узнавал тебя к концу вечеринки?

– Готова спорить, что твоя память устоит даже против всей выпивки, что есть в этом доме. – Лизетт вернула ему улыбку и дерзко подмигнула. – Но, если тебе будет угодно, ты мог бы просто выйти со мной проветриться. Ночь так прекрасна, а мне некуда себя деть. Это будет моим сегодняшним добрым делом – помочь тебе остаться в здравом уме и трезвой памяти.

– Хочешь уйти с моей вечеринки? – спросил Клаус, позабавленный вопреки своим мрачным мыслям. – Никогда не подозревал, что ты склонна к уединению.

Он на самом деле не мог припомнить, чтоб хоть раз видел Лизетт в одиночестве. Но, возможно, он просто спутал ее с кем-то из новичков. Клаус предпочитал пить помногу, изо всех сил стараясь включиться в общее веселье. Прошло сорок четыре года, а ему все еще казалось, что Вивианн вот-вот войдет в двери и он вновь станет цельным.

– Я глубокая и таинственная личность, – сказала Лизетт с шутовской серьезностью в широко расставленных серых глазах. – Пойдем наверх, и я тебе это докажу.

Клаус отвел в сторону рыжеватые волосы и приник к шее девушки томительно-долгим поцелуем. Она, ахнув, чуть сменила позу, чтобы ему было удобнее.

– Не сегодня, дорогуша, – мягко прошептал он, скользя губами по ее ключице.

Парочка вампиров напротив них двигалась тем же путем. Глядя на них, Клаус продолжал касаться губами покрытой легким налетом веснушек кожи Лизетт, но пустота в душе от этого лишь усугублялась. Он мог бездумно целовать девушек, но не мог заполнить поцелуями эту пустоту, и избавиться от нее не помогало даже самое глубокое погружение в пучину разврата.

Он хотел вернуть Вивианн. Такая вот простая жгучая истина. Он пытался похоронить ее, пытался оплакать, пытался двигаться дальше, потому что знал, как работает смерть. Он видел ее бессчетное множество раз, хотя никому никогда не придется оплакивать его самого. Его мать была ведьмой, настоящий отец – оборотнем. Чтобы спасти сына от неминуемой гибели, мать превратила его в вампира. Теперь Клаус никогда не умрет.

Бессмысленно сравнивать себя с другими людьми.

Никлаус Микаэльсон просто не мог взять и принять внутренний механизм обычной, безликой, окончательной физической смерти. Это все так глупо, так недостойно его. Если ему нужна рядом Вивианн Леше, его королева, которая вечно правила бы Новым Орлеаном вместе с ним, это не должно быть невозможным. Не для таких, как он.

Лизетт шевельнулась, стараясь вновь переключить его внимание на себя, и это было, пожалуй, приятно. Хотя и бесполезно.

– Ma petite Лизетт, сегодня я далек душой от этого праздника, так что вынужден распрощаться, – извинился он, аккуратно снимая ее со своих колен и ставя на ноги.

– Как пожелаешь, – прежде чем удалиться, произнесла девушка.

Она шла медленно, оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что Клаус смотрит ей вслед. Он, конечно же, смотрел – после того как он отверг все ее авансы, этого требовала простая вежливость. Тыл вампирессы был приятен для глаз ничуть не меньше, чем ее фасад, так что Клаусу это было не в тягость.

Когда она удалилась, Клаус поднялся со стула и выскользнул через другую дверь. Пока он шел по слабо освещенным комнатам, полным острых зубов, звонкого смеха и поглаживающих рук, его несколько раз окликнули. Клаус не обратил на это внимания, наконец осознав, где хочет провести эту ночь.

Он поднялся по вычурной винтовой лестнице, устланной красным шелковым ковром, который привезли по заказу Ребекки из Юго-Восточной Азии. Проходя мимо спален, он снова услышал, как его зовут по имени. На этот раз голоса звучали мягче и гортанней. Подавив желание бросить взгляд через не закрытые по небрежности или умышленно двери, он направился вместо этого к маленькой лесенке в задней части дома.

Клаус попросил брата с сестрой держать это место в тайне, и Ребекка, чтобы скрыть дверной проем, повесила на него средневековый гобелен, изображавший златогривого единорога, кротко опустившего голову на колени прелестной девственницы. У сестры порой бывали очень странные идеи. Клаус оглянулся назад, а потом отвел гобелен в сторону, удаляясь от гостей и их разгула в безопасность своего чердачного святилища.

Сестра не приложила своих не знающих устали рук к этому месту. Чердак стал теперь намного просторнее, чем был в ту пору, когда они только унаследовали этот дом, но сохранил изначальный облик. Высокую двускатную крышу пересекали необструганные балки, а под ногами волшебно поскрипывали шероховатые половицы. В верхней части скатов были проделаны окна, и днем на чердак со всех сторон лился солнечный свет.

Клаус передвигал свой мольберт вслед за солнцем, наблюдая, как меняются в течение дня его картины. Иногда он забирался сюда по ночам, зажигал несколько свечей и отступал от мольберта, чтобы проникнуться воздействием сразу всех своих полотен. Тут он лихорадочно работал и не мог припомнить, чтобы хоть где-нибудь ему работалось продуктивнее.

Впрочем, толку от этого не было, потому что на каждой картине была она. Левый глаз Вивианн, черный, а вокруг – море ее белой кожи. Силуэт Вивианн, бегущей среди ночи по мощеной улице. Смеющаяся Вивианн: глядя на это полотно, даже тот, кто никогда не был с ней знаком, мог бы услышать ее смех – так прекрасно Клаусу удалось его передать. Вивианн в его постели – в первую ночь, в последнюю ночь, в каждую из ночей.

Это была не работа, а пытка. Он не мог рисовать ничего другого. За что бы он ни брался, все в конце концов становилось еще одной разновидностью портрета Вивианн.

Сейчас Клаус писал ее волосы, черные и гладкие, как вороново крыло, но полные жизни и движения. Именно это впечатление он и пытался ухватить. В свете свечи полотно казалось плоским и безжизненным, как история, которую он не сумел рассказать. Клаус взял кисть и принялся за работу, добавляя в одни места текстуры и света, а другие оставляя темными, как сама земля.

Раздался вой: это опять сработали защитные чары дома. Такое происходило всю ночь напролет. Все остальные были слишком заняты развлечениями, чтобы что-то заметить, а вот Клаус остановился, не донеся кисть до холста, потому что увидел в восточном окне ведьму. Она вольготно расположилась снаружи на выступающей балке, словно присела отдохнуть на парковую скамейку.

Клаус сразу узнал ее. Без разницы, что там предполагали старые чары Изабель Далленкур, но уж точно не то, что на их земле вдруг объявится незваная гостья. В лице гостьи Клаус видел черты ее матери: резко очерченный прямой нос, высокие скулы… волосы казались темнее, скорее рыжевато-коричневые, чем золотисто-каштановые, но глаза были такими же бездонно-карими.

Клаус быстро пересек комнату, желая, чтобы на ходу можно было закрыть все картины. Пусть Лили и покойная Вивианн приходились друг другу кузинами, но у Лили не было права видеть Вивианн такой, какой он ее изобразил. Независимо от родственных связей, Лили была одной из них, потомком трусов и слабаков, которые допустили гибель Вив.