Код одиночества - Антон Леонтьев

– Генрих Олегович, а если я напишу товарищу Сталину письмо? – едва не плача, спросила Варя. – Объясню ему свои сокровенные желания...

– Этим ты подставишь под удар не только себя, но и меня, – ответил устало режиссер. – Разве ты не видишь, что творится вокруг? Сталин любит тебя и меня, но только до тех пор, пока мы снимаем фильмы, которые ему по вкусу. Стоит только воспротивиться или сделать что-то не так, то нас...

Он не договорил, но Варя и так поняла: о ночных визитах НКВД, об арестах, в том числе и в среде интеллигенции, она была наслышана.

– Музыкальные комедии и благосклонность вождя помогут нам пережить тяжелые времена, Варя Птицына, – заявил Райх.

И Варе пришлось забыть о своей мечте: пожелание Сталина было равносильно приказанию.

Чем глубже страна увязала в трясине всеобщего страха и повального террора, тем больше на экранах появлялось легковесных комедий: жить становилось отнюдь не лучше, однако действительно веселее. Но то был смех висельника, улыбка превращалась в сардоническую, а хохот сопровождался клацаньем зубов и затворов винтовок.

Одна кинокомедия следовала за другой: для Вари это походило на заколдованный круг. Какой она была, однако, наивной, когда мечтала о большой карьере и всесоюзной славе! Реальность превзошла ее мечты, даже самые смелые, но стала ли она счастливой? Одиночество превратилось в ее вечного спутника...

Варвару узнавали на улице, в магазинах, в метро. Со всей страны ей приходили письма, полные слов восхищения и любви. Она дарила людям надежду, хотя сама знала, что жизнь в фильмах – подложная, фальшивая, неискренняя, и намеренный обман в особенности угнетал Варю. Она больше не говорила с Райхом о своем желании сыграть в театре или исполнить роль в серьезной картине. Режиссер тоже давно понял, что обречен снимать комедии для советского народа, а в первую очередь – для товарища Сталина.

И Генрих Олегович, и Варя удостаивались всевозможных правительственных наград, премий и поощрений. Не меньше двух раз в год, на майские и ноябрьские праздники, актриса и режиссер, мэтр советского кинематографа, бывали в Кремле, на приеме, где их приветствовал товарищ Сталин. Однажды, набравшись смелости, Варя нарушила слово, данное Райху, и, выбрав удачный момент (вождь был в великолепном расположении духа – не так давно был разоблачен и арестован враг народа Ягода, бывший нарком внутренних дел, желавший устроить заговор с целью уничтожения самого Сталина), попросила у Иосифа Виссарионовича разрешения уйти на время в театр.

Сталин мгновенно помрачнел, его лицо словно заволокли грозовые тучи.

– Товарищ Птицына, почему вы хотите лишить руководство страны и партии и весь советский народ возможности наслаждаться вашим талантом? – спросил он сухо.

– Товарищ Сталин, я всего лишь хочу попробовать свои силы в другой стихии... – начала Варя, но Сталин резко ее оборвал:

– Не исключено, что кто-либо из руководства страны и партии тоже хочет попробовать себя в другой стихии, считая, что обладает иными, скрытыми и непризнанными, талантами, но что из этого получается, мы все имели возможность убедиться во время поразительных судебных разбирательств.

«Сталин имеет в виду процессы врагов народа», – догадалась Варя. А вождь продолжал сурово:

– И выясняется, что люди, которым руководство страны и партии и весь советский народ доверяли без оглядки, эти самые люди, уверившись в своей исключительности и, не побоюсь этого слова, богоизбранности, вдруг начинают творить вещи, которые иначе, как преступлениями, не назовешь.

Варя увидела побледневшее лицо режиссера Райха, стоявшего в каких-то пяти или шести метрах от нее и беседовавшего с новым наркомом внутренних дел Ежовым. Вернее, Генрих Олегович только делал вид, что беседует, а на самом деле напряженно следил за хмурым Сталиным и дрожащей Варей.

– Все это коренится в нежелании некоторых, надо признать, небесталанных личностей работать на благо народа! – подытожил Сталин. – Как говорили во времена моей молодости, товарищ Птицына, коль пироги желает печь сапожник, а сапоги тачать пирожник, то будет хаос. А хаос в нашей Советской стране играет на руку вредителям и врагам народа. И вообще, зачем вам всякая мейерхольдовщина?

Намек был более чем прозрачный. И Варя окончательно смирилась с тем, что по желанию Сталина ей предстоит играть роли только в комедиях, а Генриху Олеговичу те комедии снимать.

1938 год был страшным не только для страны в целом, но и для Вари в частности. В начале декабря режиссер Райх, которого давно мучили боли в желудке, наконец-то обратился к врачам, которые диагностировали неоперабельный рак. А в середине апреля 1939 года Генрих Олегович умер. Для Вари, самоотверженно ухаживавшей за ним вместе с Тамарой Максимовной, это был настоящий удар. Горше всего было наблюдать за тем, как человек, заменивший ей отца, угасает у нее на глазах, причем остановить процесс современная медицина была не в состоянии.

Генриха Олеговича похоронили на Новодевичьем кладбище с государственными почестями – по личному распоряжению Сталина. Картину из жизни молодой Крупской (ее играла, конечно же, Варя), отснятую едва ли на треть, завершил один из учеников Райха, назначенный вождем новым «придворным» режиссером.

Варя ощущала пустоту в душе и в сердце. Видимо, Тамара Максимовна страдала так же, как и она, если не больше. Однажды, приехав под утро со съемок, Варя обнаружила Тамару Максимовну мертвой в спальне – женщина приняла смертельную дозу снотворного, а в письме, адресованном Варе, просила не судить ее строго – она больше не могла жить без своего Генриха и решила добровольно последовать за ним. Так, с промежутком всего в несколько месяцев, Варя потеряла двух самых дорогих ей людей. Руководство партии и страны проявило исключительную заботу о молодой актрисе – ей была выделена большая четырехкомнатная квартира в новом доме, а за роль Надежды Крупской Варя получила Сталинскую премию, но это никак не могло компенсировать смерть Райха и его жены.

В начале 1940 года у Вари появился таинственный поклонник.

Как раз вышел на экраны новый фильм с ее участием: она играла провинциальную ткачиху Зиночку, которая волей судеб становится известной актрисой и звездой советского кино, – в общем, почти саму себя. Лирическая комедия имела огромный успех, песни в исполнении Вари постоянно крутили по радио на демонстрациях, но актрисе не было дела до своего успеха. Ее не покидала неприятная мысль: будь у нее меньше таланта, она бы не стала заложницей надоевшего амплуа. Впрочем, девушка прекрасно знала – дело вовсе не в ней, а в главном кинокритике СССР, что делало ситуацию еще более безрадостной.

Когда однажды молодой военный доставил Варе огромную корзину пунцовых роз (их оказалось сто двадцать семь), она подумала, что это выходка эксцентричного поклонника ее нового фильма – в картине имелся эпизод, где героиня получала точно такую же корзину цветов. К розам не было приложено ни карточки, ни письма, поэтому Варя подивилась на щедрого воздыхателя и забыла о том случае. Спустя неделю она вновь получила такую корзину, только розы были белого цвета. А еще через неделю цветы оказались желтыми.