Я, Потрошитель - Стивен Хантер

Таким образом, оставался один подполковник Вудрафф. Его изъян едва ли можно было считать таковым. Этот человек, полностью изолировав себя от общества, неустанно трудился над тем, чтобы расшифровать грамматику и систему времен пуштунского языка. Возможно, это помогало ему отгонять демонов воспоминаний и сожалений. Точно так же Вудрафф не общался со своими соратниками по службе, любившими вспоминать доброе старое время; быть может, для него оно было нисколько не добрым, а только старым, и он с радостью готов был оставить его позади. Больше того, Вудрафф мог неделями не обмолвиться словом ни с одной живой душой. Он был жрецом, не просто жрецом, а проклятым черным иезуитом строгой дисциплины, самоизоляции и абсолютизма. И все же раз в десять дней подполковник Вудрафф устраивал себе выходной и предавался своему единственному пороку.

Так странно… Должно быть, эту привычку он подхватил на Востоке, и можно было только гадать, что она ему давала – разве что заглушала голоса, которые он когда-то слышал, и стирала образы, которые он когда-то видел. Какой бы ни была причина, Вудрафф покидал свое жилище и отправлялся пешком – он был прекрасный ходок, его поджарая маленькая фигура никогда не замедлялась, движения были более суровыми и менее терпеливыми, чем у других людей, – отправлялся пешком к причалам, где заходил в одно из трех заведений, никак не обозначенных снаружи, где проводил всю ночь.

Сначала мы понятия не имели, что это за заведения, и думали, что это бордели, однако Вудрафф проводил в них слишком много времени. Профессор Дэйр вызвался дождаться, когда он выйдет, а я отправился домой, чтобы немного выспаться.

На следующий день профессор доложил, что после ухода подполковника он зашел в заведение, чтобы выяснить суть порока, и обнаружил, что это опиумный притон, где люди всех рас платили деньги за то, чтобы лежать в плетеных креслах, а китаец приносил им глиняные трубки с длинным чубуком, они «набирались» (кажется, это так называется?) и переходили в полубессознательное состояние, не совсем сон, а скорее бесчувственный транс, с взглядом, устремленным в пустоту, телом совершенно неподвижным, дыханием едва различимым, рассудком странствующим неизвестно где. Поскольку наркотик скорее успокаивал, чем возбуждал, он вряд ли мог служить тем толчком, что побуждал Джека совершать свои бурные поступки.

Приближался конец первой недели ноября, а у нас еще не было ничего, кроме горы сведений о трех офицерах-героях, повинных разве что в мелких грешках человека, стремящегося к различным проявлениям уюта. Но если профессор Дэйр и потерял веру в справедливость своего утверждения, он ни словом не признался мне в этом. Совсем наоборот, он упорно твердил, что это должен быть один из трех, и, возможно, в этой настойчивости я увидел намек на то необузданное рвение, о котором предупреждал Гарри Дэм. Я не хочу сказать, что в его поведении была угроза – только догма. Он знает, он знает, он знает. Он не может ошибаться. Это был непоколебимый фундамент его убежденности.

3 ноября 1888 года

Я пишу это совершенно пьяный, ха-ха. Я почувствовал, что мне нужно полностью расслабиться. Давление нарастает. Я зажат со всех сторон. Цель так близка, однако сделать нужно еще так много… Я позволю себе одно маленькое отступление.

Одно место, ха-ха-ха. Я знал, что будет безопасно в «Наперстке» в Мэрилебоне, вдали от трясины отчаяния под названием Уайтчепел. Мне несвойственно давать себе волю, поскольку я давным-давно, давным-давным-давным-давно подчинил себя, это вошло в привычку, стало железной дисциплиной, и я крайне редко позволяю себе полностью расслабиться.

Но «Наперсток» в середине дня почти пуст, и я сел и выпил три бокала шампанского, затем четвертый.

– Что-нибудь отмечаем, да, сэр? – спросил меня какой-то тип.

– Вне всякого сомнения, дружище. Меня переполняет великодушие. Не хотите выпить?

– С превеликим удовольствием. Покорнейше благодарю, сэр.

Он взобрался на табурет, я кивнул бармену, и вскоре перед моим новым другом тоже стоял бокал с шипучкой.

– Никогда раньше не пробовал, – сказал он. – Щекочет нос.

– Потом будет щекотать еще больше, – сказал я.

– Чем вы занимаетесь, сэр?

– Я занимаюсь переделкой, – ответил я. – Работа хорошая. Переделывать нужно многое. Ну, а вы, сэр, вы чем занимаетесь?

– Я был такелажником. То есть, сэр, я работал на кранах, которые использовались при прокладке тоннелей подземки. И не только тоннелей, сэр, но и зданий, а также мостов – всего того, что требует перемещения и поднятия больших тяжестей. Я вырос на этой работе, меня обучил мой отец, а его – его собственный отец. Люди принимают это как нечто само собой разумеющееся, но на самом деле работа очень хитрая, и если сделать ее неправильно, не оберешься беды.

– Значит, когда я в блаженном неведении плыву из Сити в Мэрилебон или пересекаю реку, достаточно широкую и глубокую, чтобы утопить целый батальон, это вы, кто сделал такое возможным?

– Тут есть и крохотная толика моего труда, сэр. Работа была хорошая. Я вырастил троих сыновей, и теперь уже они занимаются честным трудом.

– Что ж, сэр, видит Бог, вы дали цивилизации на целый воз и маленькую тележку больше, чем я. Эй, официант, еще бутылку! Этот человек пьет за мой счет столько, сколько пожелает!

Бармен засуетился, торжественно откупоривая новую бутылку, и мистер Хойт, ибо так его звали, и я славно повеселились вместе. Он оказался весьма приличным человеком, смеялся над моими плоскими шутками и подколками, не сетовал на судьбу, хотя компания вышвырнула его вон в возрасте шестидесяти пяти лет, не заплатив на прощание ни фартинга. Мы оба пролили слезу по его покойной жене и согласились с тем, что выпивка облегчает боль.

– Ну, а вы, сэр? Если не хотите говорить, я все пойму. Но ноша становится легче, если ею с кем-нибудь поделиться – даже совсем чуть-чуть, даже с незнакомым человеком.

– Была у меня женщина, я ее потерял. Был у меня друг, я его потерял. Я ненавижу их за ту боль, которую они мне причинили, и тоскую по ним за ту любовь, которую они мне давали. Банальная история. Ничем не примечательная. Я стараюсь сдерживать слезы, потому что во всех остальных отношениях мне очень повезло.

– Но самое главное – это любовь, так? Когда все прошло и осталось позади, остается одна любовь – или боль утраты, она тоже остается.

– Да, остается, – согласился я, снова обращаясь к шипучке.

Внезапно наступило шестое ноября, канун первой четверти луны, с которой начинались те дни, когда Джек с наибольшей вероятностью должен был снова проявить себя. Нам нужно было определиться, за кем следить, если он действительно выйдет из дома в одну из предстоящих ночей.

– Скажите, – спросил Дэйр, – которого из трех мальчиков мы выберем для своей игры, принимая в расчет, что или он мастерски скрыл свои намерения, или ни один из них не имеет к этому никакого отношения?