Война империй. Тайная история борьбы Англии против России - Андрей Медведев

Генерал Иван Паскевич

Николай I присвоил Паскевичу звание князя Эриванского, понятно, что это был такой вот тонкий, как сказали бы сейчас, «политический троллинг». Персии наглядно показали, что воевать с Россией чрезвычайно опасно — можно не только ничего не приобрести, но и потерять то, что есть. Закавказье навсегда стало частью Российской империи. А что же англичане? Разумеется, шах тут же напомнил им о недавно подписанном договоре о военном союзе. А в Лондоне известия о том, что их прекрасную, немного карманную персидскую армию опять разгромили эти ужасные русские, восприняли растерянно. Что делать, там не понимали. Войск на Кавказе у Британии не было, защищать Персию ей было нечем, а кроме того, англичане и не хотели этого делать, потому что Россия считалась союзницей Англии. Когда англичане подписывали договор, они предполагали, что нанимают себе этакого глобального сторожа для своих индийских владений. Риск того, что какой-то враг и правда пойдет через персидские земли к берегам Ганга, им казался минимальным. А теперь, когда русские войска стояли в Ереване и вполне могли пойти на Тегеран, чтобы добить врага в его логове — опять же по русской традиции, — англичанам приходилось судорожно думать, что делать.

Но англичане не были бы англичанами, если бы не предусмотрели отходных путей: договор содержал статью, согласно которой они были обязаны прийти на помощь шаху только в том случае, если на него будет совершено нападение, а не он сам будет выступать агрессором. А юридически именно он нарушил условия Гюлистанского договора, а не русские. Так что англичане в очередной раз «кинули» союзника, которому до этого обещали, что прикроют, помогут, защитят. Ничего не напоминает?

Правда, по репутации Лондона это нанесло сильный удар: на Востоке тут же стали говорить, что, видимо, англичане слишком боятся Россию, чтобы прийти на помощь союзникам. Персы запросили у русских мира, и им сильно повезло, что Российская империя тогда воевала еще и с Турцией. Потому что, будь у Петербурга больше времени и сил на добивание Тегерана, его бы заставили подписать куда более жесткий договор, нежели Туркманчайский мир 1828 года. После заключения договора генерал Паскевич пишет своему другу, писателю, историку, бывшему адъютанту Суворова Егору Борисовичу Фуксу. Из письма видно, каким человеком был бесстрашный покоритель Кавказа.

«Вы меня слишком выхваляете в письме вашем, — я это не стою. К счастию, что я не дал вам более случая подстрекать мое ратное самолюбие. Мир подписан, конец осадам и сражениям, и я вас, как истинного патриота, поздравляю с этим счастливым событием. Грибоедов расскажет вам сколько угодно подробностей о нашей кампании в Армении, потрудитесь только расшевелить его. Кстати, и внук боготворимого вами Суворова теперь в Петербурге, он во все время войны находился при мне, пускай вам повествует, а мне приятно заметить, что он, кажется, старается идти по следам отца и деда».

Упомянутый в письме Александр Грибоедов — русский дипломат, разведчик, драматург — как раз был переговорщиком, который убеждал шаха подписать договор. Вот что он писал о ходе этих предварительных переговоров с персами в донесении от 30 июля 1827 года генералу Паскевичу. Позволю себе привести значительный отрывок из этого доклада. В нем другой Грибоедов, не тот, которого нам навязали в школе, какой-то безликий, невнятный автор «Горя от ума». За строками этого отчета виден жесткий дипломат, патриот и государственник, который говорит с шахом с позиции победителя и не испытывает ни малейшего сомнения в правоте своей страны.

«Аббас-Мирза был один в обширной палатке; со мною вошли несколько человек из его приближенных.

После первых приветствий и вопросов о вашем здоровьи, обо мне собственно, он начал мне вспоминать о прежнем моем пребывании в Тавризе и проч.; потом долго и горько жаловался на ген. Ермолова, Мазаровича, Саварсамидзе, как на главных, по его мнению, зачинщиков нынешней войны.

Я ему отвечал, что неудовольствия были обоюдны, по случаю спора о границах, но с нашей стороны никогда не вызвали бы военных действий, если бы сам шах-задэ не вторгнулся в наши области.

— В. выс. сами поставили себя судьею в собственном деле и предпочли решить его оружием. Не отнимая у вас ни благоразумия, ни храбрости, ни силы, замечу одно только: кто первый начинает войну, никогда не может сказать, чем она кончится.

— “Правда”, отвечал он.

Я продолжал:

— Как-бы то ни было, при настоящем положении дел уже три раза, как генерал получал от вас предложения о мире, и ни одно из ваших сообщений не сходствует с условиями, мимо которых с нашей стороны не приступят ни к каким переговорам: такова есть воля государя. Чтобы на этот счет не было более недоразумений, я сюда прислан…

Переводчик мой пространно объяснил ему, чего требует наше правительство, но по данным ему от меня наставлениям, ни разу не уклонялся от должной учтивости и уважения к тому, с кем говорил, всячески щадя его самолюбие. Шах-задэ несколько раз покушался его прервать, но я с покорностью просил его быть терпеливее, иначе мое поручение останется недовершенным. Когда все с нашей стороны было объяснено, он едва не вскочил с места.

— “Так вот ваши условия! Вы их предписываете шаху иранскому, как своему подданному! Уступка двух областей, дань деньгами?.. Но когда вы слыхали, чтобы шах персидский сделался подданным другого государя? Он сам раздавал короны… Персия еще не погибла”…

— И Персия имела свои дни счастия и славы, но я осмелюсь напомнить в. выс. о Хусейн-шахе Сефеви, который лишился престола, побежденный авганцами. Предоставляю собственному просвещенному уму вашему судить, насколько русские сильнее авганцев. При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами, мы отдаляем наши пределы и вместе с тем неприятеля, который бы отважился переступить их. Вот отчего в настоящем случае требуется уступка областей: Эриванской и Нахичеванской. Деньги также род оружия, без которого нельзя вести войну. Это не торг, в. выс., даже не вознаграждение за претерпенные убытки. Требуя денег, мы лишаем неприятеля способов вредить нам на долгое время».

Несколько дней Грибоедова продержали в лагере, уговаривая смягчить условия, потом требовали пустить шаха с сыном к русскому царю в Петербург, потом убеждали, что Персия вовсе не финансировала волнения горцев на Кавказе. И Грибоедов делает еще более жесткое заявление.

«Я представил ему условия, на которых оно с нашей стороны может быть допущено, — вольны принять их, или нет. Это мой Аббас-Мирзе усердный совет: для успокоения края и особы шаха в преклонности лет его и для собственной безопасности своей, принять просто мир, который даруется ему на известных условиях. Говорили очень долго. Я, наконец, подействовал на воображение персидских чиновников тем, что мы, когда пойдем далее и завладеем Адербайджаном, то, обеспечив независимость этой обширной области, со стороны Персии, на десять фарсахов никому не позволим селиться близ границы, сама провинция прокормит 20 тыс. милиции, образованном из народа, известного духом неудовольствия против нынешнего своего правительства; нам стоит только поддержать ее в сем расположении и, таким образом, мы навсегда прекратим наши политические сношения с Персиею, как с народом, не соблюдающим трактатов; мы так же мало будем знать их, как авганцев и прочие отдаленные государства в глубине Азии.