В оковах страсти - Дагмар Тродлер

— У него сильные боли, патер, — прервала я его и чуть отодвинулась от лежака.

Эрик закрыл глаза, хватая губами воздух.

— Боли? Ну—ну. — На секунду его взгляд остановился на бледном лице. — А я всегда думал, что варвары — железные люди. Потому-то никак не удается истребить их. Но вот этот, возможно, небольшое исключение.

При этом он достал из горшочка клейкую массу и стал раскатывать ее в своих больших руках, пока та не приняла необходимую, по его разумению, консистенцию. По его кивку другой монах держал наготове полотенце. Ансельм размазал массу по животу Эрика и так крепко обмотал его длинным полотенцем, что тот едва мог дышать.

— Вытяжной пластырь останется на ране два дня и одну ночь. Да благословит меня Всевышний за этот милосердный поступок. — Взгляд его с подозрением остановился па Эрике, который осторожно прощупывал тряпку. — Убери руку, язычник! В рану не должен проникать воздух. Теперь осталось пустить кровь.

В мгновение ока в руке его появился нож. Послушник схватил правую руну Эрика, но тут же выпустил ее.

— Матерь Божия… — пробормотал он и трижды осенил себя крестом, прежде чем заставить себя вновь взять руку.

Медная чаша для кровопускания стояла рядом, чтобы кровь стекала прямо в нее. Эрик все сильнее раскрывал глаза, которые становились темнее и темнее, когда он начинал злиться. Брат Ансельм взялся за нож.

Но как только клинок коснулся его кожи, Эрик с силой выбросил вперед руку и ухватил того за рясу.

— Оставь это, skalli,[29]— прохрипел Эрик. — Я и так потерял много крови, ты хочешь убить меня.

— Но кровопускание снизит температуру, дурья твоя башка…

— Спрячь нож, skitkarl![30]

— Эрик, он прав! После кровопускания ты будешь чувствовать себя лучше…

— Оставьтее вы все меня в покое!

Голос Эрика прозвучал так угрожающе, вовсе не обещая ничего хорошего, что брат Ансельм, покачивая головой, тут же отступился от него. Встревоженная, я не знала, что делать дальше. Коль недруг корнями вздумал вредить мне!.. Возможно, идея укрыться в монастыре была не такой уж хорошей.

Монах повернулся ко мне.

— А теперь идите, фройляйн. Здесь вам совсем не место. Там уже ждут вас, да и трапеза наверняка готова. Вам не следует больше ни о чем тревожиться, у нас вы в полной безопасности.

Сказан это, он мягко, но настойчиво подтолкнул меня к двери.

Я проследила за руками Эрика, нервно блуждающими по перевязке, шарящими по одеялу, буквально ощутила его волнение, затравленный взгляд, которым он оценивающе, как заключенный, осматривал окна и двери своей новой камеры, уже прикидывая, как ему лучше сбежать отсюда. Внутренне он сопротивлялся тому, чтобы остаться здесь одному, и пытался передать свое сопротивление мне.

— Вы должны подумать о себе, фройляйн.

Ансельм все подталкивал меня к выходу, вперед.

Нет! Остаться здесь. Я обязана остаться здесь…

Все еще бушевала непогода. Послушник указал на дом рядом с церковью и удалился. Я видела, как он убегал, сверкая пятками, без разбора ступая по лужам и лужицам — такой же промокший, как и я…

Аббат Бенедиктинский ожидал меня у дверей гостиницы.

— Ах, вот и вы, дитя мое. Заходите скорее, наверное, вы совсем продрогли. В комнате вы найдете воду, чтобы помыться, и кое-что из одежды, а я прикажу сейчас принести теплую еду.

Своей унизанной кольцами рукой он показал мне на дверь комнатки-спальни. Там я нашла чашу с водой и полотенца. Я смыла холодной водой грязь и немного пригладила свалявшиеся волосы. Моя служанка Майя радовалась бы, если бы ей сейчас пришлось меня расчесывать… На кровати лежали длинная рубаха и женская туника из черной шерсти; я быстро надела ее, перевязав на талии пояском. Вуаль как дополнение к тунике я набросила на плечи и села на кровать.

Я смертельно устала. И еще я переживала за Эрика. Как грубо обращался с ним брат Ансельм! Будут ли о нем действительно заботиться, давать ему еду? Его волнение передалось и мне… Как же хотелось наконец оказаться в нашем замке и вверить себя мудрым и опытным рукам мастера Нафтали! Шрамы, полученные мною в бою, саднили ужасно, и я знала, что еврей нашел бы средства залечить мои раны. Но между ним и нами лежала целая война, время окончания которой никому неизвестно…

Было слышно, как в соседнем помещении расставляли на столе посуду. Я заставила себя встать и выйти из комнаты. Аббат уже сидел за столом, облаченный в роскошную черную шелковую мантию, с бокалом вина в руке. Прислуживал молодой слуга с мокрыми волосами, он как раз подавал разрезанного на куски карпа.

— Садитесь, дитя. Давайте помолимся.

Аббат встал, накинул вуаль мне на волосы и препроводил меня к моему месту. Вот он остановился возле стола и красивым движением воздел руки.

— О Боже праведный, благодарим тебя за то, что ты возвратил дочь свою домой, которую мы уже считали пропавшей!..

Я не могла сосредоточиться на том, что пели два монаха на латинском языке. Аромат теплой еды затуманил мне голову, равно как и усталость… Почему они просто не оставят меня в покое? Я то и дело ловила на себе любопытные взгляды монахов.

Пища была хорошей, я без труда справилась с целым карпом. Фулко благосклонно наблюдал за мной.

— Вижу, вам нравится еда, это меня радует.

— А моему слуге тоже отнесли еду? — Осторожно осведомилась я.

— Это находится в ведении брата Ансельма. Вам не нужно больше думать о нем, вы же уже дома, Элеонора. Все страхи позади. Забудьте, забудьте весь этот кошмар.

Я хотела возразить, но он не дал мне на это времени и, нагнувшись над столом, буквально впился в меня своими черными глазами.

— Не хотели бы вы исповедаться, дитя мое? — Какой необычный вопрос… Я уставилась на него. Он понизил голос. — Для вас, в порядке исключения, я прослушаю исповедь прямо здесь. Вы же знаете, что мне можно доверять, Элеонора. Ведь вы много дней провели в лесах, и я хорошо представляю, как вам было там страшно. Доверьтесь мне, и я отпущу ваши грехи…

Я отложила кусок хлеба, который только что откусила.

— Мой слуга вел себя корректно, если вы это имеете в виду. Он выполнял свои обязанности так, как когда-то поклялся в этом моему отцу.

Фулко зажмурил глаза.

— Он к вам не приближался? Не приставал ли к вам как к женщине? Элеонора, вы действительно можете мне доверять. Снимите грех с души, и вам станет легче. Бог милостив к таким невинным детям, как вы. Скажите мне…

В глазах его читалось любопытство. Он подкрадывался ко мне, будто змея, убаюкивающая, усыпляющая свою жертву. Это ему я должна выложить свою душу, ему, который совершил нечто, он, чья белая рука в темнице моего отца вырезала кровавые кресты на теле человека благородной крови, и тем самым навсегда заклеймил его? От такой еретической мысли меня охватила дрожь. Чей… чей грех тяжелее? Богу известны твои мысли, Элеонора, молчи!