Мыши - Гордон Рис

Черная тень пробежала по ее лицу, и на какое-то мгновение мне показалось, что она собирается разбить очки об стену, но ярость улеглась, и она осторожно опустила занесенную над головой руку, словно это было сломанное крыло птицы.

Мы с мамой сидели в гостиной, оцепеневшие, потрясенные, как будто только что вышли из-под бомбежки и не могли говорить или слышать друг друга из-за непрекращающегося звона в ушах.

Мы никак не могли осмыслить то, что произошло на наших глазах (Есть пульс! Есть пульс! Я чувствую пульс!), не могли поверить, что медикам все-таки удалось вернуть толстяка к жизни, буквально вытащив его с того света. Мы были так близки, так близки к хеппи-энду, к блестящему исполнению плана, который решил бы все наши проблемы, так чисто, безупречно, — и вот в последнюю минуту все рухнуло.

Парализованная, оглушенная, я лишь таращилась на цветастый коврик под пианино, изумленно качая головой. Мы думаем, что управляем событиями, считаем себя капитанами судна под названием «Жизнь», но на самом деле все решает Удача (или Судьба, или Рок, или Бог, да как хочешь это назови). Мы можем с таким же успехом отпустить штурвал, вернуться в каюту и лечь спать, потому что другая сила решает, доберемся ли мы до берега или затонем в открытом море. Мы думаем, что полностью контролируем ситуацию, но в реальности мы не контролируем ничего.

Как им удалось реанимировать шантажиста после того, как прошло столько времени? Это было невозможно, это было против логики, против здравого смысла. Но другая сила постановила, что это должно случиться, — и вот это случилось, несмотря ни на что.

Мама была безутешна. Она была так озабочена тем, чтобы максимально сократить интервал между реальным временем «смерти» и приездом парамедиков, что теперь корила себя за то, что дала им шанс спасти его жизнь.

Она лихорадочно листала те немногие медицинские справочники, что хранились в доме: медицинский словарь, пособие для адвокатов по делам о причинении физического ущерба, учебник по криминалистике «Судебно-медицинские доказательства», — и наконец нашла нужный абзац. В нем говорилось, что реанимация после остановки сердца в течение одного часа возможна, но очень велик риск серьезного повреждения головного мозга, и жертва чаще всего остается инвалидом, «овощем», не способным ни думать, ни говорить. Прочитав это, мама немного успокоилась, но вскоре опять погрузилась в пучину самобичевания и черной депрессии.

Больше не в силах выносить эту пытку, она позвонила в местный госпиталь узнать, нет ли новостей. Она опять вошла в роль обеспокоенной домохозяйки и долго пересказывала справочной службе свою историю: «Утром мы были дома, когда незнакомая машина заехала к нам во двор и оттуда вышел мужчина, держась рукой за сердце…» Ее звонок переключали из отделения в отделение, и она терпеливо повторяла свой рассказ слово в слово. Нет, она не знала имени пациента. Нет, она не знала, в какой он палате. Нет, она не была родственницей. После почти четверти часа беспрерывных переключений и ожиданий на линии ей наконец сообщили, что сегодня утром в госпиталь не поступали пациенты, подходящие под ее описание.

Мама была вконец измотана, когда положила трубку, и у нее просто не было сил обзванивать другие местные больницы.

Лишь ближе к вечеру мы были наконец избавлены от мук неизвестности.

Полицейская машина, появления которой я так давно ждала в своих фантазиях вместе с неизбежным арестом, что поставит точку в наших попытках избежать последствий убийства Пола Ханнигана, въехала во двор около шести вечера.

Однако, вопреки моим ожиданиям, не было никаких вспышек синих огней, а стук в дверь оказался робким, почти виноватым. Не было и копов в черной форме с трескучими рациями, как я себе их представляла. Вместо них, когда мама открыла дверь, на пороге стоял молодой офицер в белой рубашке с коротким рукавом, в руке он держал фуражку, потому что было слишком жарко, чтобы носить ее на голове. Он выглядел херувимом эпохи Ренессанса: голубоглазый, розовощекий, с кудрявыми светлыми волосами длиной до воротника рубашки, что явно противоречило полицейскому регламенту. Когда я увидела его, моей первой мыслью было: он не может быть здесь, чтобы арестовать нас. Они не прислали бы ангела со столь печальной миссией…

— Миссис Риверс? — серьезно произнес он.

Мама кивнула, от волнения лишившись дара речи, и жестом пригласила его в гостиную. Атмосфера в доме была тяжелой, гнетущей, казалось, передвигаться в ней было равносильно тому, чтобы плыть против течения. Мы все расположились в гостиной, и полицейский достал из нагрудного кармана маленький блокнот и миниатюрный ярко-зеленый карандаш. Он пролистал страницы в поисках нужной. (Может, на ней написаны ключевые слова, которые они произносят при аресте? Может, ему приходится зачитывать их, потому что он не помнит их наизусть, — «все вами сказанное может быть использовано против вас…»?)

Мы молча ждали, и у меня возникло странное ощущение, будто время придержало свой ход и вот-вот остановится. Все происходило как в замедленной съемке: полицейский еле-еле переворачивал страницы блокнота, от усердия высунув кончик языка; мама сидела на самом краю стула, нахмуренная, ее руки были прижаты к лицу, как у фигуры на мосту в картине Мунка «Крик».

Вот сейчас, в эти секунды, молодой полицейский огласит вердикт. Толстяк оказался жив, он уже все рассказал полиции, и мы арестованы; толстяк умер, и мы в безопасности…

И в это мгновение на меня вдруг сошел покой, покой, который приходит со смирением перед лицом необратимого финала. Я столько пережила, что во мне иссякли все чувства, их место заняла тихая покорность; она укрыла меня снежным одеялом, под которым все немело, и уже не ощущалось боли. Я подумала о том, что, возможно, такой же покой чувствуют осужденные на смертную казнь и к ним приходит такое же сладкое смирение, позволяющее пережить заключительную агонию, когда петля затянута на шее и руки связаны сзади, и оно же помогает им умереть с миром…

Полицейский наконец нашел нужную страницу и строго посмотрел на маму.

— Боюсь, я вынужден сообщить вам, — сказал он, — что человек, которому стало плохо с сердцем здесь, сегодня… мистер… — он заглянул в блокнот, — мистер Мартин Крэддок… умер по дороге в госпиталь.

— О, какой ужас!.. — Мама идеально точно вступила со своей репликой, произнесла ее с безупречными интонациями талантливой актрисы, в которых угадывались и искренняя грусть, и непременная сдержанность. — Очень жаль. Мне действительно очень жаль.

Меня окатило волной радости и облегчения, и я с трудом сдержала эмоции. Мне хотелось прыгать до потолка, танцевать, хотелось броситься на шею полицейскому и осыпать поцелуями его ангельское личико.

Он умер! Толстяк умер!

Лицо полисмена приобрело скорбное выражение, которым он хотел обозначить сожаление в связи с внезапной кончиной мистера Крэддока, но получилось не очень убедительно. Я заметила, как он украдкой посмотрел на часы. Ему хотелось поскорее покончить с этой миссией: он явно стремился в другое место.