Операция "Булгаков" - Михаил Ишков

– Этот вопрос тоже поднимался на собрании. Выход нашли, не подкопаешься – каждый должен поступать по совести! Как тебе твоя совесть подскажет, так и действуй.

– А если совесть мне подскажет, что надо обоим врезать…

– Врежь. Только учти, что от выбора позиции тебе все равно не уклониться. Вот я и говорю – надо поскорее вступить в новый союз и организовать свою секцию.

Он потянулся ко мне и, понизив голос, раскрыл замысел.

– В первую очередь зарегистрировать название! Какое, не важно – скажем, секция однополого любовного романа или секция антибиографических эпопей. Как угодно. Важно, чтобы к тому моменту, когда начнут делить имущество Большого союза, мы успели официально оформиться. Намеку сподхватил?

Я едва со стула не свалился. В буквальном смысле слова. Но удержался, успел схватить стакан.

Выпил.

Обернулся…

Измученный Булгаковым, я был уверен – после такого предложения непременно нужно объявить танцы.

Мы сидели в пестром зале.

Места здесь было мало, но налево располагался обширный холл, прямо – ресторан. Туда еще пускали. Там было где развернуться…

И народу хватало! Поэтов, прозаиков, скетчистов, новеллистов, романистов и сценаристов, «мастеров одного рассказа», «одной повести», «недописанного романа», штурман Жоржей, Троебратских и Лавровичей, маститых Рюхиных и Бескудниковых, не говоря уже о Чердакчи, Желдыбине и Кванте… Хватало и бойкой творческой молодежи из профсоюза литераторов, сумевшей проникнуть в храм искусств с помощью старших товарищей, имевших право проводить с собой одного гостя. Хватало и горячительных напитков, а также вкуснейших закусок. Особенным успехом пользовались пирожки с мясом.

Не хватало самой малости – оркестра! Некому было урезать джаз, тем более что всем присутствующим уже не сиделось на месте. Как ни прискорбно об этом писать, годы сталинской дрессировки не прошли даром. Никто не рискнул нарушить сакральный запрет на «тлетворное влияние Запада, выражающееся в танцах до упаду», а также многочисленные разоблачительные резолюции, требовавшие сохранить «верность идеалам отцов».

Что было записано в руководящих документах? Сущность человеческой натуры выражается в «принципиальности» и «целеустремленности», а уж никак не в безыдейных танцульках.

Я рано понадеялся на крепость прежних заповедей. Чудиков в этом богоугодном заведении всегда хватало.

Сидящий в дальнем углу, под автографом Паустовского, незнакомый представительный мужчина в концертном фраке внезапно хорошо поставленным баритоном грянул «Кто может сравниться с Матильдой моей…» Затем, не останавливаясь, завел: «Но я не создан для блаженства…»

Я не поверил своим ушам.

Затем, как водится, «Le donna é mobile»[68], – и ни с того ни с сего с утроенной силой рявкнул: «Лыжи из печки торчат, гаснет закат за горой…»

Трудно поверить, но никто не засмеялся. Так, легкие улыбки и шевеление указательными пальцами у виска. В зале собрались хорошо воспитанные люди, которым чужая идейка – копейка, а своя головушка – дорогуша.

Солист мучил присутствующих примерно с полчаса. Хорошо, что мы сидели за толстенным пилоном и могучий драматический баритон доносился как бы под сурдинку. Наконец кто-то догадался включить вентиляцию. Завыл мотор, и певец, почувствовавший себя оскорбленным, замолчал, но ненадолго. Он смахнул слезу и, напевая «Тореадор, смелее в бой…», направился к буфетной стойке.

Градус веселья начинал накаляться…

– Стас, помнишь, ты мне рассказывал о старом Поплавском, дедушке Жоржевича. С какой стати ГПУ вернуло ему телеграмму?

Стас поправил очки.

– Что же здесь непонятного! В киевском ГПУ тоже не дураки сидели. Когда их в служебном порядке предупредили – орлы, не теряйте бдительность, по непроверенным данным группа библейских террористов может объявиться в Киеве, – они сразу смекнули, чем грозило им это посещение. Если эта банда действительно нагрянет в Киев, куда они первым делом вломятся? Туда, где хранится интересующий их документ! Так что хранить такой взрывной компромат в Шоколадном доме смертельно опасно. Не хватало еще перестрелку в стенах родного заведения устроить? Этот уместно в «нехорошей квартире», а в государственном учреждении стрельба совершенно ни к чему! Так родилась мысль вернуть опасную бумаженцию адресату и строго-настрого предупредить – в случае появления незваных гостей тут же оповестить руководство. Только не по телефону. Пошлешь посыльного, мальчишку какого-нибудь. А вот каким образом старик сумел сохранить листок, не знаю.

Он развел руками.

Я решил припугнуть его.

– Тебе не кажется, Стас, что ты слишком много знаешь. И насчет киевских чекистов, и насчет собрания…

– Так я же на нем присутствовал!

Но я не унимался.

– Интересно, кто выкладывает тебе тайны ОГПУ-КГБ?

Это было страшное обвинение. Стас не на шутку перепугался.

– Это только версия… Мне так кажется…

– Если тебе кажется, крестись. А ну-ка, Стасенок, перекрестись?

– Что ты прицепился!..

– Крестись, говорю, иначе я в твою секцию не запишусь.

Погребельский снял очки, неловко повел рукой в воздухе. Этот жест трудно было назвать наложением креста и все равно его буквально перекосило. Он зашелся в кашле, потребовал немедленно выпить.

Мы выпили.

Между тем, пока певец-неудачник толкался возле стойки, его столик заняли. Со стаканчиком в одной руке и наколотым на вилку пирожком в другой он с пением «Интернационала» бродил по залу и вдруг попытался подсесть за наш столик. Я не постеснялся отшить его – у нас, мол, назначена встреча – и придвинул свободный стул к себе поближе.

Это было правильное решение. С двумя бесами мне одному не справиться.

Даже призвав на помощь Булгакова.

Между тем на свободный стул, не спрашивая разрешения, плюхнулся малоизвестный молодой поэт. Между собой мы называли его «наш Вася». Мы со Стасом всегда дружелюбно относились к нему, в последнее время особенно. «Наш Вася» уже несколько раз намекал, что подцепил где-то спонсоров и собирается издавать популярную газету, а также планирует учредить несколько литературных премий, одну – за «высшие достижения», другую – за «вклад в литературный процесс», третью – за «честь и достоинство».

К сожалению, за все то время, что мы чокались, Вася так и не предложил нам войти в комиссию по присуждению премий, а я очень рассчитывал на «честь и достоинство». На «вклад в литературный процесс» я не потяну, на «высшие достижения» слишком много конкурентов, а «честь и достоинство» в самый раз.

Дешево и сердито…

Дом литературного призрения я покинул вместе с Погребельским. Прощаясь и почувствовав себя заметно не в себе, посоветовал: