Мурка, Маруся Климова - Анна Берсенева

– Не думаю, что должна разбираться в таких тонкостях.

Матвей как раз таки думал, что никакой особой тонкости здесь нет, и догадывался, каким был бы ответ на этот вопрос, если бы он задал его ученикам. Ему трудно было представить, что десятилетнему Саше Трофимову, который мог одним росчерком карандаша нарисовать вьюгу, была бы скучна история искусств. Просто Саша в отличие от Матвея понятия не имел, что это такое. Он был почти сиротой: отец-алкоголик сел на много лет за убийство матери, а Сашу привезла в Зяблики сердобольная детдомовская воспитательница, заметившая его способности к рисованию. Так что дело было, скорее всего, в крупнейшем специалисте, который эту самую историю преподавал...

Но не мог же Матвей расспрашивать учеников, какой преподаватель им нравится или не нравится и почему! Он с детства помнил, что отец решительно пресекал подобные разговоры, если их пытались заводить его студенты и аспиранты, которых он приглашал домой.

Да, правду сказать, на духовную составляющую школьной жизни у Матвея и времени не было. С Толстым, Достоевским и прочими масштабными явлениями человечество все-таки разобралось без него, а вот разборки с Департаментом образования и в перспективе, видимо, с бандитами предстояли лично ему; человечеству не было до этих немасштабных явлений никакого дела.

Правда, бандиты, о которых предупреждала Рита, со дня его появления в школе никак о себе не заявляли. Насколько Матвей успел изучить эту группу населения еще со времен работы у Корочкина, они пока приглядывались к новому начальнику и наводили о нем справки. Торопить встречу с ними Матвей, естественно, не собирался. Наоборот, радовался, что проблемы поступают равномерно, а потому могут быть решаемы по мере их поступления.

Для решения первоочередной проблемы он ездил в Московский департамент образования с бумагами – на переаттестацию учителей, на подтверждение школьной лицензии – и медленно, но верно доводил до сознания чиновников мысль о том, что он от них не отстанет и бумаги подписать им все-таки придется.

Матвей приехал на Малую Дмитровку в таком недоумении и даже смятении, какого давно уже не испытывал в жизни.

Да, может, и никогда он такого не испытывал. Все, что произошло с ним за последние два часа, было так странно, что он не мог даже понять, что же, собственно, с ним произошло. То, что он вызволил от милиционеров незнакомую девчонку, было как раз таки понятно. Слишком уж явно она была не похожа на проститутку с этим своим по-детски – сначала ему показалось, что вареньем – перемазанным лицом и прыганьем на одной ножке. Ему ничего не стоило избавить ее от неприятных часов, которые ей предстояли, и почему было это не сделать?

То, что незнакомая девчонка оказалась случайной знакомой, было немножко необычно, но все-таки возможно.

Но все, что произошло потом, было совершенно непонятно.

Сначала в Департаменте образования ему вдруг с ходу подписали бумаги, которые он безуспешно пытался подписать целый месяц. Это значило, что зябликовская школа – его школа, так он, немного стесняясь, уже называл ее про себя, – получила официальное право на существование и теперь ее реальное существование зависело только от него самого, а на себя-то он мог надеяться.

Потом он почему-то подумал, что эта неожиданная удача как-то связана с девчонкой, ожидающей его в машине. Как все побывавшие в опасных ситуациях люди, Матвей был немного суеверен, во всяком случае, в приметы удачи и неудачи верил безоговорочно. Да и главное правило военной жизни тоже было основано на таких приметах.

«Ни на что не напрашивайся, ни от чего не отказывайся, – гласило это правило. – Если ты напросишься на задание и выйдешь из окопа, тебя могут убить. Если ты откажешься от задания и останешься в окопе, в него может попасть снаряд».

В справедливости этого простого наблюдения Матвею пришлось убедиться лично. Это было в первый год его службы, он только что получил сержанта, и начальник заставы «Майами» отправил его с двумя солдатами на проверку пограничной сигнальной системы. Систему уже проверяли всего несколько часов назад, и идти к ней по узкому ущелью в сорокапятиградусную жару совсем не хотелось. Тем более не хотелось, что застава «Майами» находилась на прекрасной песчаной отмели у Пянджа – из-за этого она и получила такое необычное название, – а жара переносилась на берегу холодной речки гораздо легче, чем среди раскаленных скал. Но лето было в разгаре, и в разгаре был сбор опиумного мака на горных плантациях, так что бдительность начальника заставы была понятна. Но как же не хотелось проявлять эту бдительность, когда солнце стояло в зените!

– Не, Матюха, ты не обижайся, а я на живот пожалуюсь, – потихоньку шепнул ему Витька Хоботков, с которым они вместе начинали службу на «Майами». – Типа, печень разболелась, как бы не гепатит. Ну сам прикинь, что ж мне за непруха такая: как в жару на проверку переть, так сразу я, а как жара спадет, так других посылают! Я лучше ночью схожу. Хоть раз по холодку, как белый человек.

Обижаться на Витьку Матвей, конечно, не стал. Тому и правда не везло: его очередь проверять систему вечно выпадала на самое жаркое время суток.

Когда, чуть живые от зноя, отгоняя блестящих мушек, летающих в перегретых головах, Матвей с солдатами добрались до места, то сразу поняли, что переход через границу произошел, притом переход серьезный. Система была отключена так профессионально, как это едва ли сумели бы сделать неграмотные афганские дехкане. Когда Матвей связался по рации с заставой, то сразу услышал звуки боя. Значит, это был не просто переход с грузом опия, но и нападение на пограничников. Забыв про жару, они бросились обратно на «Майами», но к тому времени, когда добрались до нее, все было уже кончено. Нападение было отбито; на песке перед казармой лежали трупы шести бандитов и двух солдат. Матвей издалека узнал Витькину белобрысую голову с двумя – знак удачливости – макушками...

И вот теперь, по привычке приглядываться к приметам, он сразу связал свою неожиданную удачу со смешной девчонкой, которая ни с того ни с сего оказалась у него в машине.

Сначала ему показалось, что она похожа на Никитку. Доверчивость уж точно была такая же и такая же готовность к счастью. Но потом, когда он разглядел ее не урывками, в водительском зеркальце, а получше, в отблесках каминного огня, то сразу понял, что и доверчивость, и готовность к счастью – это все-таки не главное в ней и не это к ней притягивает.

Главным было то выражение – или даже не выражение, а что-то более глубокое, он просто не знал, как это назвать! – которое стояло у нее в глазах так, как будто в них были зажжены свечки. Он и в первую, совсем короткую с ней встречу, когда она пыталась показывать карточные фокусы, заметил это необычное, не связанное с внешним освещением сиянье ее глаз. А теперь оно потрясло его совершенно.

Она смотрела на него с таким вниманием, с каким никто никогда на него не смотрел, и, как Матвей с изумлением понял, смотрела даже не на него, а прямо ему в душу. Но при этом в ее пристальном внимании не было ни капли желания покопаться в его душе и извлечь из нее пользу для себя, а было то, что вызывало в его душе какой-то очень сильный всплеск, делало ее ясной для него самого. Все, что даже наедине с собою, не говоря уже об общении с другими, было для него смутным и тревожным, становилось понятным во взгляде ее сияющих глаз. Да и не только глаз – когда она пропела простую песенку про весенний колокольчик, Матвею захотелось смеяться от сознания простоты и правильности жизни, своих сил, своего настоящего и будущего. Было в ее голосе что-то такое, что убеждало в этом непреложно.