Князь механический - Владимир Ропшинов

В некоторых местах полиция присутствовала на собраниях и, по-видимому, относилась к ним вполне благожелательно. Об этом свидетельствуют бесчисленные заявления очевидцев. Одна из записей сообщает следующий характерный факт, относящийся к вечеру 8 января: «В толпе (на улице, перед раскрытым окном собрания) стоял городовой и, разиня рот, слушал. Когда одна курсистка указала на несообразность такого явления, рабочие заступились за него: „Пускай стоит. Тоже ведь человек — понимает“. Вот характерные отрывки из подробного письменного показания члена известного своим реакционным направлением „Русского Собрания“, врача Алафузовской больницы Дьячкова, рисующие общее положение вещей 8 и утром 9 января: „Что 9 января будет крестный ход к Зимнему дворцу из-за Нарвских ворот, не составляло ни для кого секрета. Об этом открыто говорили все… Не помню, за день или за два дня до 9 января было расклеено на улицах города объявление от градоначальника, чтобы на улицах не происходило скопления народа, так как в противном случае будут приняты законные меры. По дороге в больницу я видел несколько таких экземпляров на заводах до Нарвских ворот и один из них прочел. За Нарвскими же воротами и до самой больницы Алафузовской я не встретил ни одного расклеенного на заборах объявления от градоначальника, хотя старательно и нарочно искал глазами. Это меня удивило. Объявление не было расклеено там, где наиболее его следовало бы расклеить. В недоумении остался я от этого объявления также и в том отношении, что в нем ни слова не было сказано о предстоящем крестном ходе, хотя, конечно, полиция была о нем осведомлена, раз о том говорила вся столица. Простых и понятных слов для народа, что в случае скопления народа будут стрелять, убивать, в объявлении сказано не было; в объявлении была приведена неопределенная фраза, что будут с толпой поступать по закону…“ Нам приходилось расспрашивать рабочих из-за Нарвской заставы, как понимали они в те дни предупреждение градоначальника. Ответ был такой: „Не все и видели это объявление. А кто видел — говорили, что неизвестно еще, правда ли оно от градоначальника. Подписи на нем не было. Толковали, что, может быть, так кто расклеил, нарочно, чтобы народ смутить“. Один свидетель сообщил нам, что за Нарвскую заставу дошли 8 января слухи о передвижениях войск в городе, но народ и это истолковал по-своему: говорили, что 9 января готовится перед Зимним дворцом большой парад и что это даже лучше: войска не помешают народу предстать перед царем со своей петицией. Другие истолковывали передвижение войск иначе. Врач Дьячков, в указанном уже показании, пишет на эту тему: „Основываясь на разных слухах, слышанных от разных лиц разговорах, я вывел мнение, что народ думал, если будут вызваны войска, то это на всякий случай, если бы кто стал безобразничать, хулиганить, выкидывать красные флаги и т. п. Но верноподданному народу не приходило и на ум заниматься такими преступными вещами, и потому общее настроение, убеждение, судя по слухам, у народа было таково, что стрелять не будут, к царю допустят. Я даже слыхал такую версию, будто бы идущую из народа, что для выборных из народа царем будет приготовлено в Зимнем дворце парадное угощение на 40 или на 60 человек“».

В Финском переулке, по которому непрерывно грохотали паровики, привозя к Финляндскому вокзалу отъезжающих и забирая прибывших, пропахших поездом, со всеми их чемоданами, саквояжами, картонками и катулями, питейные заведения были почти в каждом доме. Их закопченные вывески на закопченных стенах, которые никогда не очистит никакой снег, сколько бы ветер ни скреб им по штукатурке, уже были трудночитаемы. Но кому охота в такую стужу читать вывески на питейных заведениях? Разве тому, кто уже пьян настолько, что все равно, где падать — здесь ли, на улице, чтобы завтра утром быть поднятым дворником и окоченевшим трупиком с примерзшей одеждой лежать в мертвецкой, или все же войти внутрь и упасть там, в натоптанную, но теплую грязь.

В самом дальнем, заплеванном и залитом пивом углу, подле неработающей механической музыкальной машины с помятым раструбом, князь Олег Константинович нашел инвалида. Тот сидел в своей обычной корниловской шинели, рукавом смахнув рыбьи кости со стола на пол, и «адамова голова» глядела, ужасаясь, с шеврона на еще сидевшие за столами и уже упавшие под них пьяные тела: «Ради этого мы воевали?»

Нетронутая кружка пива стояла перед ударником.

— Здравствуй, прапорщик Петренко, — окликнул его князь. Ударник с интересом посмотрел на него.

— Здравствуй, здравствуй. С чем пожаловал? Машинной жизни искать решил?

Князь сел на скамейку напротив. Кажется, там была лужа, и князь поморщился, стараясь не думать о ее происхождении. Он не посмотрел, куда садился, не желая демонстрировать брезгливость.

— А ты, — спросил Романов, — тела покойников куда деваешь? В печи сжигаешь?

— Каких покойников? — прищурился инвалид.

— А которые у тебя вешаются в комнате перед чайной.

— А, этих… Ну да, в печи.

— И много их?

Инвалид схватил кружку и стукнул ей по столу, расплескав вонючее пиво.

— Что цепляешься? Много, много…

Прибежал половой, решивший, что стуком кружки подзывали его.

— Человек, глинтвейну моему гостю, да самого лучшего, — буркнул Петренко.

— Ты не ори, а отвечай, — сказал князь.

— Много, — мрачно сказал Петренко, — почитай, все.

Признаваться в этом было, конечно, унизительно. Но он признавался — так облегчают душу, рассказывая о грехе на исповеди, или когда хотят услышать совет.

— Это для тех, кто не может? — спросил князь. — А почему им просто не уйти обратно?

— Могут уйти, не держу, — глядя в стол, сказал инвалид, — некоторые уходят, особенно сначала. Но они ведь почему приходят? Они приходят, когда обычной жизнью невмоготу уже жить. Так чего к ней возвращаться? Надо, стало быть, машинной. А если чувствуешь, что и машиной не стать, — так куда идти? Вот я им комнатку-то и сделал. Оно, опять же, и для дела лучше, потому куда слабовольным — в машины?

— Но никто машиной так и не стал, потому что все рано или поздно попадают в комнату, — закончил его мысль князь.

— Слабо человеческое племя, и война его не улучшила, — не поднимая глаз, сказал Петренко, — много придется материала переработать, чтобы среди плевел годные семена найти.

— И сколько душ на твоей совести будет?

Инвалид осклабился:

— Ишь, добренький. А как же иначе ты предлагаешь агнцев от козлищ отделить?

— А никак, потому что нету агнцев с чистыми душами. Всякий, кто в мире жил, за что-то в нем зацепиться успел. Кто за жену, кто за детей, у кого никого не было — так хоть за гребень, который на ярмарке выиграл. Держит он у себя в чемодане гребень, смотрит на него и вспоминает: как солнце в тот день на ярмарке светило, как народ веселый болтался, как в балагане медведь на задних лапах ходил. И не оторваться ему от этого гребня никогда. Думаешь, люди, которые к тебе приходят, от несчастной жизни уйти хотят?