Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Адашев растянул завязки и вынул из мешочка точеный костянойсосудец, столь малый размерами, что в него мог поместиться всего один глотокжидкости. Да больше, сказала Магдалена, и не понадобится! Не раз за всепрошедшие месяцы возникало ощущение сорвать с шеи этот зловещий дар ивышвырнуть куда-нибудь подальше, чтоб никогда не найти, – а сейчас онблагословлял судьбу, что не сделал этого, и благословлял провидицу Магдалену…упокой, Господи, ее душу!

Курлятев-Оболенский писал, что ее больше нет в живых. Дело сотравлением царицы вышло-таки наружу, как Магдалена и предсказывала. Обнаружилсие новый архиятер царя, именем Елисей Бомелий. Воистину, могила не все покрыла– концы на тот свет вышли! Начато расследование, ищут соучастников. НоМагдалена, никого не назвав и ничего не сказав, умерла в застенке на другой жедень после ареста. За ней, по сообщению Курлятева-Оболенского, приходил новыйклеврет царский, Малюта Скуратов, человек редкостной свирепости ибеспощадности. Ее назначено было пытать, и детей тоже, была уж приуготовленадыба, но поутру палачи нашли всех шестерых мертвыми. Наверняка Магдаленаприпасла для себя самое верное и надежное из своих зловещих, тайных снадобий!Она уберегла себя и детей от мучений, взяв грех на душу. Впрочем, для ее души,столь же мало приверженной родимому католичеству, как и навязанному ейправославию, чужды были какие-либо религиозные препоны, ибо верила она в Сатанубольше, чем в Бога. Но и тот, черный, лукавый, не помог ей… или все-таки помог?

Мысли путались, озноб бил все сильнее. Алексей Федоровичналил кубок романеи, от которой недавно отказался Васька, и выцедил туда изкостяного сосудца все, до последней капельки.

Осторожно омочил губы. Вино было сладким-сладким, вкуса ядане чувствовалось совсем. Хотя кто знает, каков он на вкус, тот яд… какова навкус смерть?

Ноги вдруг подкосились, однако это была только лишь минутнаяслабость. Магдалена предупредила, что за средство дала ему, щадя его неистовуюгордыню и не искорененное опалой тщеславие. Никто не должен заподозрить, что«избранный» первосоветник Адашев малодушно умер от яда, собственной рукоюпрервав свою жизнь! Пройдет неделя, говорила Магдалена, не меньше, чем неделя…даже если за это время приедут царевы посланные – везти его в Москву, пытать, –он успеет ускользнуть. А для всего мира это будет выглядеть как смерть отогневицы, от горячки, от простуды, от сердечной хвори – какая разница, в концеконцов?

А Данила, значит, поехал навстречу погибели… ну, этого надобыло ожидать. Конец всем Адашевым, а также тем, кто многие годы грелся в лучахэтого имени. Он вспомнил своих шурьев Сатиных, на сестре которых женилсянекогда. Им тоже конец. И его семье, его законным детям. Он любил детей отМагдалены больше, сильнее, но все же родная кровь…

Утирая медленные, тяжелые слезы, Алексей Федоровичскрупулезно перебирал всех, по кому ударит опала. Ладно, хоть отец умер пятьлет назад своей смертью: ему, вновь испеченному боярину и вельможномусановнику, было бы непереносимо падение с высоты, на которую он вознессяблагодаря уму старшего сына и воинской доблести младшего.

Алексей Федорович вдруг вспомнил мнимое царево отречение отпрестола, мнимую болезнь. Они были близки к падению еще тогда, но Бог оберег. Атеперь – нет. Все кончено, теперь все кончено… Анастасия убита, но это уженикого не спасло. Раньше надо было побеспокоиться, раньше! Ошибки, ошибки –перечислять все совершенные и непоправимые ошибки не хватит пальцев на обеихруках. А начало этим ошибкам было положено той декабрьской ночью, когда онотстал от Ивана, возвращавшегося после смотрин Анастасии, и вернулся к заборуЗахарьиных, чтобы взять в свое седло продрогшую, тоненькую, черноглазуюполячку…

Жаль, жаль, жаль Магдалену, жаль их сыновей, но ничего: онискоро встретятся. В аду, надо полагать, куда отправляются все самоубийцы. АИван останется жить! Курлятев-Оболенский еще написал, что царь не больно-топечалился о неуспехе своего польского сватовства и теперь намерен взять за себякакую-то черкесскую княжну. Якобы красоты она непредставимой – и столь женепредставимой дикости. Отец ее во всеуслышание говорит, что эту кобылицуобъездить невозможно, скорее, она заломает царя, чем он ее.

Сейчас, склонив голову на спинку кресла и борясь сподступающей дремотой, Алексей Федорович от всей души пожелал этой дикаркеудачи. Что бы ни свело в могилу Ивана, все будет ладно. А еще Адашев пожелал –и это было последним, о чем он попросил Бога! – чтобы тот человек, Бомелий,который обрек на смерть Магдалену и ее детей, сам умер на такой же дыбе,которая ждала ее, бедняжку.

– Государь! Беда! Царица…

Боярыня Головина зажала себе рот рукой и застыла свытаращенными от ужаса глазами. Все ее пухлощекое лицо тряслось, будто студень.Иван Васильевич сначала мимолетно усмехнулся: да, для наших русскихветхозаветных теремниц быть денно и нощно с этой дикой черкесской кошкойслишком тяжелое испытание! – и только потом ожгло страхом:

– Что с ней? Отравили?!

С некоторых пор это слово то и дело само соскальзывало сязыка.

Бомелий, как всегда, таившийся в одном из углов опочивальни,тревожно вытянул шею: отравили?!

Боярыня Головина, не в силах справиться с трясущимсяподбородком и заговорить, тяжело закачала жемчужной кикой: нет, мол. Однакоужаса в ее глазах не убавилось, и царь наконец вынул себя из кресла, навис надтолстухой:

– Ну, что там еще?

Боярыня отлепила ото рта ладонь, подрожала еще немножкогубами и выдохнула с усилием:

– Пове… повеси…

Далее она говорить не могла – сомлела под огненным взглядомцаря, запрокинулась на спину. Подхватив полы парчовой ферязи,[31] ИванВасильевич перескочил через куль ее тела и огромными шагами понесся в царицыныпокои. Бомелий ринулся следом, на бегу отстраняя слуг и ближних бояр,вознамерившихся сопроводить царя и поживиться новостями: знал, что государютошно будет в минуту слабости ощутить затаенное боярское злорадство. А то, чтоминута слабости ему предстоит, умудренный жизнью Бомелий мог бы предсказатьзаранее.

Ворвались в опочивальню – и замерли на пороге, мгновенновспотев: на царицыной половине всегда было нестерпимо жарко. Боярыни частенькопадали в обмороки, не стерпев духоты, однако царица страстно любила жару и дажепеняла, что нет в ее покоях русской печи с лежанкою, где она могла бы угреться,будто кошка.