Черная башня - Луи Байяр

— А, чуть не забыл! Расскажи про ногти, Гербо.

Что еще?

— Про месье Леблана. Ты вырвал ему ногти, помнишь? Мне просто интересно, где ты этому научился.

Гербо пожимает плечами. Видел однажды в Тулоне, как это проделывают со стукачом. В жизни не слыхал таких воплей.

Пятнадцать минут спустя мы с Видоком стоим на заднем дворе «Шестого номера» и наблюдаем, как казенный экипаж, громыхая по булыжной мостовой, приближается к нам.

— Отправляйтесь прямиком домой, ясно? — говорит он. — И оставайтесь там. Ни вы, ни Шарль не должны и носа показывать наружу до тех пор, пока я вам не скажу. Усвоили?

Жестом приказав кучеру подъехать, он сам открывает дверцу.

— Мы же тем временем постараемся разузнать побольше про Месье. Он разыскал Гербо. Не исключено, что для этого ему понадобилось навести справки в округе. Меня бы не удивил о… Господи, Эктор! Если у вас что-то на уме, не тяните, выкладывайте сразу.

Это самое забавное. Я и в самом деле едва не проговариваюсь. Слова копились так долго, что теперь достаточно легкого толчка, чтобы они посыпались…

Шарлю все известно. Известно, кто он такой.

Но и мне тоже кое-что известно. Чтобы убедить Видока, нужно представить доказательство более веское, нежели трогательный рассказ о прозрении в саду Тюильри.

— Только что вспомнил, — говорю я. — Я так и не вернул Жанне Виктории ее плащ.

В этот вечер я сижу на стуле у двери в комнате Шарля, смотрю, как он взбивает подушки… и не успеваю и глазом моргнуть, как сам задремываю. И вот я снова в том темном переулке, и Гербо целится в меня из пистолета, и сердце у меня, предвидя конец, само останавливается, и вдруг я слышу:

— Эктор…

Шарль сидит на кровати.

— Можно спросить тебя кое о чем?

— Конечно, — бормочу я, протирая глаза.

— Вчера вечером, когда тот человек гнался за нами, это ведь была не игра?

— Нет. Не игра, ты прав.

— Значит, ты меня защищал.

— Пожалуй.

— Потому что не хотел, чтобы я испугался.

— Что-то вроде того.

Хмуря брови, он чертит на покрывале полумесяц.

— Это очень хорошо с твоей стороны, Эктор, но больше не надо так делать. Не надо обращаться со мной как с ребенком. Мне ведь предстоит стать им…

Таково максимально конкретное имя, которое он способен дать витающему над нами образу. И разрази меня гром, если я способен на большее.

— Знаешь, — говорю я, — если ты станешь им, то сможешь вести себя как захочешь. А все остальные должны будут подстраиваться под тебя.

Его это, похоже, не убеждает. Да и меня, если на то пошло, тоже. Ничто в его будущем не кажется определенным, и меньше всего — его собственное место в нем. Вновь и вновь приходит непрошеная мысль: готов ли этот человек стать королем Франции?

И не в первый раз я сам себе отвечаю: нет.

— Эктор?

— Что такое?

— Я просто подумал… Когда все это закончится, смогу я остаться с тобой?

— Ты волен жить здесь сколько захочешь. И даже если тебе придется уйти, мы все равно будем друзьями.

Он обдумывает сказанное.

— Мне ведь понадобится врач?

— Наверное.

— Так это же замечательно! Ты можешь быть моим врачом и, значит, будешь каждый вечер укладывать меня спать. Если я, конечно, не женюсь. Как ты думаешь, Эктор, найдется девушка, которая захочет выйти за меня замуж?

— Ну конечно!

Еще несколько секунд размышлений.

— Тогда ты будешь укладывать нас обоих, — заключает он. — Весело, правда? Надеюсь, она не будет храпеть…

Проходит еще минут двадцать, прежде чем он окончательно засыпает, но к этому времени я, напротив, настолько взбадриваюсь, что оставаться в постели мне невмоготу. Я направляюсь вниз, рассчитывая выпить рюмочку коньяка, и застываю при виде матери. Сгорбившись, она сидит за обеденным столом.

Наши с Шарлем прогулки имеют одно последствие: я совершенно утратил ощущение времени. Я не имею ни малейшего представления, какой сегодня день недели. И только вид матери в муслиновых нарукавниках поверх платья, яростно полирующей столовое серебро, напоминает мне, что…

Сегодня пятница.

Только ни в одну из предыдущих пятниц не случалось того, что случается сейчас. Моя мать обращается ко мне:

— Эктор!

— Что, мама?

— Как у тебя дела? — спрашивает она.

Как у тебя… как у тебя…

Я отступаю на несколько шагов, пока не оказываюсь у самой двери.

— Все в порядке, — отвечаю я.

Она кивает. Берет десертную ложку и набрасывается на нее.

— Может быть… может, ты присядешь?

Я придвигаю стул. Добрая минута проходит, прежде чем она опять заговаривает.

— Эктор… — Она обращается непосредственно к ложке. — Надеюсь, ты не станешь возражать, если я тебя кое о чем спрошу. Если ты не захочешь отвечать, я пойму.

— Я не против.

— Ты все еще тоскуешь по ней? — осведомляется она.

— Гм… — Я устраиваюсь поудобнее. — Тоскую по ком?

— По той женщине. Этой твоей танцовщице.

— О! Ты о ней…

Она о Евлалии. О вдохновительнице моего падения. Спутнице всех моих мыслей.

— Я не скучаю по ней. — Меня самого удивляет, что это правда. — Не очень. То есть я… мне очень жаль, что я наделал столько ошибок. Из-за нее. Я сожалею, что заставил страдать тебя…

Каждое слово действует как облако фимиама. Мать протягивает руку и низким напряженным голосом произносит:

— Нет, Эктор. Не извиняйся. Теперь моя очередь.

И она делает нечто такое, чего никогда не делала ни в одну из предыдущих пятниц. Она откладывает столовое серебро.

— Я знаю, тебе нелегко будет в это поверить, — она тряпкой стирает остатки пены с нарукавников, — но я лелеяла надежду, что однажды в нашем пансионе поселится порядочная молодая девушка, которая придется тебе по нраву и… Ну, вот. — Она отворачивается. — Так хотелось, чтобы у тебя в жизни было что-то хорошее.

И вдруг, на самом пике сентиментальных чувств, она разражается хохотом — таким безумным, что у меня замирает сердце.

— Какая глупость, — качает она головой. — Те немногие женщины, что здесь останавливались, вышли из возраста замужества. Они были старые, так-то. Они да молодые мужчины — вот и все наши клиенты.