Шехерезада - Энтони О'Нил

— Я ни от чего никогда не бежал, — заявил Касым.

— Значит, корабль поистине в надежных руках, — с заметным усилием заключил Гарун.

После наступления темноты под сверкающим звездным полем на дворцовый двор привели их верблюдиц для последней подгонки ездовых седел, подушек, упряжи, погрузки бурдюков с водой, корзин с голубями и провизией, шести тысяч динаров выкупа, поровну разложенных в четырнадцати седельных сумах, надежно упрятанных под подстилки из овечьих шкур. Кольцо аль-Джабаль доставили под охраной из казначейства — в свете факела камень вспыхнул, как брошенный в огонь кусок серы. Маруф послушно снял с глаза повязку, обнажив ужасающую пустую глазницу в виде вульвы, заполненную изнутри какой-то серой тканью: идеальный тайник, хотя легендарный камень сперва ради предосторожности пришили с изнанки к повязке — сев на место, он был совсем незаметен.

Дворецкий проводил семерку из аль-Хульда через сводчатые ворота Круглого города по испещренным пятнами света южным кварталам до собравшегося ночью каравана на дороге к Куфе на краю Вторничного рынка. После выхода из дворца Гарун никогда уже больше не видел их. Когда утром его разбудил муэдзин, он поспешно надел уже ношенные одежды, быстро вскочил на чуткую дежурную кобылу, почти постоянно стоявшую в стойле оседланной, и сломя голову, забыв о своем возрасте, помчался галопом по предрассветным улицам. Перескакивая через ручьи и обломки, ни разу за десять лет не заезжая так далеко в одиночестве, прибыл на место отправления в тот момент, когда пропел самый запоздавший петух, и увидел, к своему огорчению, что караван уже тронулся вместе со всеми торговцами, охранниками, верблюдами, ишаками, овцами и собаками — даже хвоста не видно. Свернув на какую-то несимпатичную ближнюю улицу в поисках водопоя для взмыленной кобылы, халиф подумал было пуститься в погоню, забраться еще дальше в неведомое, а потом, окруженный пустующими постройками и временными обитателями юродских окраин, на трусливо ржавшей лошади, в промокших от пота одеждах, мельком увидел стилизованную картину упадка и разрушения, кошмарное видение: голодные жадные лица, откровенные ухмылки, детей, играющих костями, протянутые руки нищих с незажившими язвами, женщин с чумными бубонами, мужчин-проституток с недержанием кала, — и, почувствовав себя здесь незваным гостем, опасно приблизившись к нежелательному открытию, увидел высоко поднятый рукой мудрости флаг отступления.

Словно громом пораженный он поспешил назад в безопасную нереальность аль-Хульда, с тревогой ожидая вестей от курьеров, которые через четыре дня принес первый вернувшийся голубь, известивший о первой смерти.

н смотрел, как она купалась, усердно выплескивая каскады воды на оживленное тело — вода лилась сверкавшими струями и потоками, стекалась в янтарные капли, алмазами переливалась на разгоряченной коже, — сдерживая желание с сожалением, мукой, с незнакомым прежде чарующим отчаянием, вызывавшим в спасительной тени деревьев сильнейшее опьянение, и теперь почти постоянно жевал, бесконечно испытывая потребность в наркотике.

Он смотрел, как она ела. Деликатно брала пальцами финики, лепешки, баклажаны, мидии, грациозно направляла в алые врата губ, бесшумно жевала, глотала, пропускала сквозь гортань в пищевод, незаметно проглатывала. Казалось, вовсе не обращала внимания на наблюдение, вела себя не столько воспитанно, сколько инстинктивно, царица во всем, благородная госпожа, которую Саир с Фаламом никогда не надеялись встретить. Мысль о том, что они пожирали ее бесстыдными взорами, досаждала все больше. Хамид подумывал сразу ее убить, просто чтобы предотвратить насилие. Если б возникла подобная необходимость, наверняка справился бы умело, изящно, в том самом стиле, к которому она привыкла.

— Можно мне молока, Хамид?

— У тебя вода есть. Довольствуйся этим.

Она огорчилась.

— Ну, тогда листьев лотоса.

— Дуя чего тебе листья лотоса?

— Для мытья, Хамид. Поташник не годится.

— Знаешь, ты не в своем дворце.

Она промолчала, как бы уйдя в себя. Впрочем, видно, только для подготовки следующей атаки.

— Тогда можно выйти на солнце? Боюсь заболеть.

— Грейся в своем сиянии.

— Я привыкла к солнцу, Хамид. Купалась в нем, как крокодил. Можно снова понежиться, хоть минуточку?

— Ты слишком много просишь, — бросил он, не догадываясь, что именно такова ее цель: множество безответных просьб, какими бы они ни были экстравагантными, зажигают искру ответственности в самом твердом мужском сердце.

— Значит, ты не позволишь мне выйти? Даже на секунду?

— Нет.

— Ну, тогда буду спать, — высокомерно, без всяких вопросов заявила она и направилась стелить постель. — В этом ты мне отказать не можешь.

Он смотрел, как она спала, маняще приоткрыв губы, из которых вырывалось сладкое зефирное дыхание, наклонялся над ней, словно желая запечатлеть поцелуй. Очень часто подглядывал издали, из-за деревьев, с карнизов и горных уступов вокруг Царского города. Следил, как она праздно сидела на балконах, террасах, плавно шагала по вымощенным аллеям, сыпала корм декоративным рыбкам в дворцовом бассейне, ехала на слоне меж деревьями, которые, кажется, расцвели исключительно в ее честь. Можно сказать, благодаря ее легендарности само солнце светило над Астрифаном.

Она впервые попалась ему на глаза, когда он подходил к Царскому городу, переодетый зороастрийским жрецом. Правоверные неожиданно забормотали, зашептались, разлетелись в стороны стайкой чаек, и он, обернувшись, увидел трех сыновей Шехерезады, стремительно мчавшихся на лихих скакунах. А за ними сама царица в сверкавших шелках. Разве можно забыть? Она сидела верхом без седла на спине высоченного каштанового мерина, обхватив ногами могучее туловище, колыша животом и бедрами, убийственно сверкая взглядом, точно обнаженным мечом. Опустила на него глаза, оскалила белоснежные зубы, вызывающе или в качестве персонального приглашения. Он дико, вулканически возбудился, стараясь представить, как чувствовал бы себя рядом с ней, обретя над ней власть, какую получит силу, когда уничтожит ее.

С тех пор пробежало пять лет, он на кончик ногтя от цели, а она, давно не имея косметики — душистых притираний, толченой сурьмы, ярко-красного бетеля, ароматных одежд, — не утратила ни капли блеска. От мерцавшего красноватого оттенка каштаново-коричневой кожи дух захватывал. Необыкновенная внешность приводила в восторг: длинные пряди волос равномерно облегают голову, изящно изогнутые ресницы, тонкая конструкция скелета, идеально сплетенные сухожилия… Поблизости ощущалась угрожающая теплота. Он видел в ней Аллаха. И вспоминал впервые убитого человека — дрогнувшая рука так неловко нанесла удар, что жертва с воплем проснулась, захлебываясь кровью. Дело вышло грязное, страшное. Добыча была несущественной, и его, оставшегося наедине со своими переживаниями, постоянно рвало.