Одинокий пишущий человек - Дина Рубина

Вдруг поодаль я заметила прилавок с навесом, где разложили товар две пожилые грудастые и смуглые тётки простоватой внешности. Я решила, что это сельские жительницы, привезли в город свой товар. И потянула Бориса в сторону их крошечного базарчика.

Тётки торговали льняными вышитыми скатертями и салфетками. Увидев нас и безошибочно издалека определив туристов, загалдели по-испански, выхватывая с прилавка тряпки, потрясая ими в воздухе и зазывно крича: «Лийна, лийна!»

«Пойдём отсюда, на черта тебе двадцать пятая скатерть! – с досадой проговорил Борис. – К тому же это, кажется, цыгане».

«Да? – весело отозвалась я. – Великолепно! Пойдём, посмотрим на испанских цыган. Они благородные – видишь, не попрошайничают, а торговлей занимаются».

Тётки при виде меня страшно воодушевились, кинулись навстречу, ещё яростнее потрясая мануфактурой, продолжая выкрикивать на испанском: «Лён, чистый лён!» – или что-то вроде этого.

Я приступила к осмотру вещей, отмахиваясь от наседающих цыганок, вытаскивая из стопок скатерти, разворачивая, набрасывая их на деревянные столы, переворачивая изнанкой вверх… Борис стоял рядом с мученическим выражением на лице, какое всегда у него бывает в моменты моего упоения торгом.

Наконец, выбрав большую, жемчужного цвета скатерть, вышитую по краям чёрными оливками с идиллическими зелёными листочками, я приступила к торговле. У Бориса сделалось ещё более страдальческое лицо: в отличие от меня, выкормыша ташкентских базаров, он вырос на Украине, и в моменты, когда я демонстрирую блистательный талант спускать вдвое цену на любой товар (от помидоров до пятикомнатной квартиры), он стыдится меня, как стыдятся в семье запойного алкоголика.

Дождик между тем закапал настойчивей; мы с тётками торговались всё азартнее, в отсутствие общего языка хватая с прилавка блокнотик и огрызок карандаша и записывая предлагаемые цены. Наконец более старая и более толстая тётка махнула рукой и нацарапала на листке цифру «40», что-то ворчливо приговаривая…

«Умоляю… – сказал мой муж. – Чёрт уже с ними, купи эту проклятую, не нужную тебе тряпку, плати, и пойдём отсюда!»

«Ладно», – с явным сожалением, явно не доторговавшись до своей цены, вздохнула я и вытащила из нагрудного кармана куртки полтинник. С невероятным проворством цыганка выхватила у меня из рук купюру, продолжая что-то бурно и горячо приговаривать, указывая обеими руками куда-то вдаль и одновременно ловко складывая скатерть и энергично её запихивая в выуженный откуда-то из-под прилавка целлофановый мешочек… – словом, демонстрировала, наподобие индийского бога Шивы, какое-то фантастическое количество рук, в одной из которых намертво была зажата моя купюра в пятьдесят евро.

Наконец большая скатерть была утрамбована в мешочек, и он тяжело покачивался на её, протянутой ко мне руке. И вот эта рука оказалась единственной оставшейся.

«А сдача? – предчувствуя нехорошее, осведомилась я. – Десять евро!»

Обе они взорвались крикливым потоком испанской речи, указывая на кулёк, разводя руками, как рыбак, хвастающийся пойманной рыбой. Эти прохиндейки явно доказывали мне, что параметры данной скатерти проходят по другому прейскуранту.

«Десять евро!!! – крикнула я, протянув руку. И на иврите добавила: – Быстро!!!»

Далее, как пишут в книжках, события стали развиваться с бешеной и увлекательной скоростью. От меня пятились, мне, завывая, протягивали обе пустые руки, демонстрируя, что с них нечего взять… С другой стороны меня стал хватать за плечи муж, пытаясь вытащить из свалки. Но всё это было уже бесполезно: я вошла в штопор, меня сотрясала ярость. И дело, конечно, не в несчастных десяти монетах: просто кому ж охота оставаться в дураках! А мне, похоже, никем иным и не положено было остаться по вечному цыганскому сюжету. Ну уж нет!

Я ринулась на неё, крича по-русски:

«С-сука, я щас душу из тебя вытрясу!»

И что-то, очевидно, было в моём ташкентском лице, что тётка отпрянула, что-то залопотала, отскочила за прилавок и принялась швырять в меня салфетками. Видимо, с деньгами она расстаться не могла просто на физическом уровне, не могла выпустить их из руки. И пресловутую сдачу выдавала салфетками.

Я вдруг мгновенно успокоилась.

«Видишь, – сказала мужу, тяжело дыша, собирая салфетки и уминая их в тот же кулёк. – Вот что значит уметь с этой публикой общаться на их языке».

Мы забрали свои трофеи и пошли прочь с поля боя. Между тем вслед нам неслась пламенная цыганская речуга, рокочущая, шипящая, струящаяся по ветру настоящей поэмой.

Борис вдруг остановился и сказал:

«Ты только послушай. Нет, ты прислушайся!»

А это и в самом деле было красиво и даже театрально. Пожилая толстая цыганка, потрясая кулаками, продолжала что-то кричать нам вслед, и мерные, на слух ритмические фразы звучали пугающе торжественно и страстно.

«Она нас проклинает», – проговорил Борис с побелевшим лицом.

Мне тоже стало не по себе, но я бодро воскликнула:

«Ерунда, плевать! Я сама цыганка… Постой, я знаю, что делать. Где наша вода?»

Муж достал из рюкзака вечную бутылочку с водой, которую мы по израильской привычке таскаем с собой всегда, даже за границей, даже осенью и зимой. Я не очень точно помнила – что за процедуру надо совершить в случае, когда тебя прокляли: где-то что-то читала или от кого-то слышала. Но так же бодро сказала: «А, да: надо умыться!»

И мы, два взрослых человека, прячась от дождя под капюшонами курток, торопливо умылись из бутылочки под странными взглядами прохожих.

«Вот и всё, – проговорила я, с катящимися по лицу каплями, глядя на мокрую бороду моего мужа. – Забудь этот идиотский эпизод!»

…Я заболела через двадцать минут.

Отвечаю за свои слова: я заболела сразу, бурно, несомненно, с высокой температурой. Более того, у меня заболело сразу ВСЁ, – всё, что у людей может болеть в жизни в разное время. Борис дотащил меня до отеля, где я провалялась все три дня, положенные на Сеговию, после чего в полном отчаянии погрузил меня в самолёт, – видимо, чтобы я умерла дома, в своей постели.

И хотя я не умерла (всё же израильская медицина известна своими немалыми достижениями и на сей раз оказалась сильнее колдовского проклятья), но добрых, вернее, совсем недобрых два месяца выкарабкивалась из «цыганской истории», как её называл Борис. После чего дала ему крепкое слово не приближаться к этим своим соплеменникам ближе чем на пушечный выстрел.

«Кстати, – запоздало усмехаясь, заметил мой муж. – Должен тебе сказать, что когда ты с ними торговалась, а потом дралась… ну, в общем, не обижайся, но… все трое вы были ужасно между собой похожи».

С тех пор я слово своё держу: не приближаюсь. Да и цыган-то у нас в Иерусалиме – раз, два и обчёлся. Живут они небольшой группкой в Старом городе с незапамятных времён. По виду – совершенные арабы. Ну а я, с другой стороны, кто? Меня в американских аэропортах всегда досматривают с пристрастием, так как похожа я на интеллигентную арабку.