Когда гений терпит поражение - Роджер Ловенстайн

В середине августа исполненный уверенности Меривезер решил совершить поездку в Китай. Партнеры полагали, что у них есть основания для оптимизма; по их мнению, спреды расширились настолько, что в дальнейшем могли конечно же только сужаться. Однако у оптимизма партнеров была и еще одна грань – отчаяние. В середине августа LT резко усилила свое присутствие на рынке российских ценных бумаг. Компания уже владела хеджированными российскими облигациями, а также определенным объемом нехеджированных ценных бумаг. Теперь, когда весь мир пристально следил за Россией, финансовая система которой разваливалась на глазах, а правительство пребывало в бездействии, Хагани и некий аналитик по имени Айман Хинди, бывший профессор Стэнфордского университета, приобрели дополнительные пакеты российских облигаций, хотя располагали инсайдерской информацией об этой сложной восточной загадке. Теперь ни Нобелевская премия, ни прочие научные степени не имели значения. Профессора бросали жребий. По словам одного из трейдеров, LT открыла «в России очень долгие позиции, предельно долгие». Другой сотрудник компании добавил с горечью: «Это шло вразрез с нашей обычной практикой».

В течение середины августа LT просто переживала скверный год, но такой же скверный год рано или поздно должен пережить любой фонд, любое капиталистическое предприятие. LT сохраняла и свою репутацию, и свой капитал. Блистательная история и имя среди компетентных членов финансового сообщества, действительно знавших компанию, часто ассоциировались с представлениями о гениальности. Общественности LT была неизвестна, но именно это и устраивало Меривезера и его компаньонов. Разумеется, они рассчитывали и на дальнейшее неведение общественности и едва ли могли вообразить хотя бы отсвет крупных, даже исторических событий, в которых им отводилась одна из главных ролей. Не представляли они себе и того, насколько фундаментально изменятся их судьбы, и уж подавно им была неведома ошеломляющая стремительность развития событий. В конце лета, когда обитатели Уолл-стрит устремлялись в Хэмптонс, партнеры принадлежали к числу самых богатых, самых преуспевающих американцев и уважаемых инвесторов. Капитал их фонда составлял 3,6 миллиарда долларов. Две пятых этой суммы были их личными средствами. Однако для того чтобы потерять все это, требовалось всего лишь пять недель.

В понедельник, 17 августа, Россия объявила о введении моратория на обслуживание и выплату долгов. Правительство просто решило, что ему следует использовать имевшиеся в его распоряжении рубли для выплат российским трудящимся, а не западным держателям российских облигаций. Российское правительство даже не пыталось поддержать курс этих рублей на зарубежных валютных рынках. Короче, курс рубля рухнул, и, по крайней мере по части внешних заимствований, российское правительство, клявшееся, что не допустит ни девальвации, ни дефолта, отказалось от своих обязательств. Не приоткрывая завесу таинственности, Россия заявила, что объявленный ею мораторий относится к внутренним (рублевым) долгам на сумму 13,5 миллиарда долларов, и тем самым нарушила правило, которое соблюдали даже в худшие моменты латиноамериканского долгового кризиса. Это правило гласило: правительства уважают собственную валюту.

Реакция рынков поначалу была приглушенной. Мексиканские и бразильские облигации падали в цене, курс акций в Японии и некоторых странах с переходной экономикой снижался. Но индекс Доу – Джонса подскочил почти на 150 пунктов. Американские банки, соблюдая традицию, восходящую к 1929 году, уверяли, что рассчитывают преодолеть бурю без особых потерь. Роберт Стронг, главный управляющий кредитами в Chase Manhattan, котировки акций которого в течение следующих шести недель рухнут на 50 %, уверенно заявил специалистам Уолл-стрит по безопасности: «Я не считаю происходящее в России большой проблемой». Сказанное относилось и к Chase Manhattan, и к другим американским банкам[191]. Если говорить об общей сумме задолженности, то Россия действительно не была большой проблемой и едва ли могла сравниться с Венесуэлой.

Это сравнение не учитывало того, что Россия именно не была Венесуэлой. Существовала общая убежденность: ядерные державы не объявляют дефолтов. И когда Россия сделала это, на рынках словно что-то умерло. Утешительная мысль о вездесущности всемирных финансовых полицейских, которые все и всегда исправят, оказалась вопиюще ошибочной. На сей раз МВФ не предоставил помощи. Не помогли, сымпровизировав на скорую руку, ни Роберт Рубин, ни Большая семерка западных держав. Бывший высокопоставленный чиновник МВФ Моррис Голдштейн заметил: «МВФ и Большой семерке наконец-то удалось сказать „нет“»[192]. Скрытый смысл этой истины вызвал такой озноб мировых рынков, словно их прохватило холодными ветрами Сибири. Российский дефолт до основания пробрал ленивые умы инвесторов, поколебав удобную исходную посылку: страховочная сеть будет существовать вечно. Дефолт «продырявил „мыльный пузырь“ морального риска»[193], который раздувал ожидания с того самого момента, как Рубин рванулся на спасение Мексики. Инвесторы, сначала поодиночке, а затем толпой, сделали вывод о том, что ни один новый рынок не является безопасным. Русским коммунистам за 70 лет не удавалось нанести рынкам такой впечатляющий удар, какой нанесли никчемные российские капиталисты.

В четверг, через три дня после объявления дефолта, рынки всего мира забились в конвульсиях. Акции стран Восточной Европы и Турции были слабыми. Фондовый рынок в Каракасе упал на 9,5 %. Охваченные паникой венесуэльцы бросились покупать доллары. На гораздо более крупной бразильской бирже падение составило 6 %. В Германии фондовый рынок упал на 2 %, словно российская угроза могла пересечь восточные границы Германии.