Смерть в рассрочку - Борис Сопельняк

«Предлагаю привести немедленно в исполнение приговор Военной коллегии Верхсуда СССР от 7.XII.36 г. в отношении осужденных к расстрелу. Исполнение донести».

Комендант Военной коллегии капитан Игнатьев был человеком исполнительным, и через некоторое время отправляет начальству собственноручно написанный документ:

«Приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 7.XII.1936 г. в отношении поименованных на обороте сего шести человек приведен в исполнение 25.XII.36 г. в 22 ч. 45 м. в гор. Москве».

В тот же день он пишет еще одну бумагу. «Директору Московского крематория. Предлагаю принять для кремации вне очереди шесть трупов». Директор не возражает и письменно подтверждает, что шесть трупов для кремации принял.

Обратите внимание на одну немаловажную деталь: от вынесения приговора до приведения его в исполнение прошло восемнадцать дней — случай, по тем временам, не типичный. Обычно расстреливали в течение суток.

Самое же мерзкое было в том, что родственникам о казни не сообщали, им говорили, что их отец, муж или брат «осуждены к 10 годам ИТЛ без права переписки и передач». Этот порядок был утвержден в 1939-м. А с осени 1945-го им стали отвечать, что осужденный умер в местах лишения свободы. Именно это сообщили брату Михаила Кольцова: «Кольцов-Фридлянд М. Е., отбывая наказание, умер 4 марта 1942 года». А вот Всеволод Мейерхольд «прожил» чуточку дольше: его внучке выдали справку, что он умер 17 марта 1942 года. И это при том, что оба были расстреляны 2 февраля 1940 года.

Но случалось и так, что о расстрелах объявляли в печати, и вся страна радостно приветствовала это событие. Так было с Тухачевским, Якиром, Корком, Уборевичем и Эйдеманом, так было с Путной, Смилгой и Енукидзе — их тела тоже сожгли в Донском крематории.

Так кто же нажимал на спусковой крючок и кто последним смотрел в глаза жертве? Об этом я обязательно расскажу, но чуточку позже. А пока давайте пройдем той адовой дорогой, которой прошли сотни тысяч людей — от ареста и до выстрела палача.

В Советском Союзе было два самых страшных узилища, выйти из которых было практически невозможно. Я говорю о Внутренней тюрьме и другой, которую в народе называют Лефортово. Начнем с Внутренней тюрьмы, или, проще говоря, «нутрянки». Назвали ее так потому, что она была расположена во внутреннем дворе дома № 2 на Лубянской площади. Когда-то первые два этажа были гостиницей страхового общества «Россия», после революции надстроили еще четыре, а на крыше соорудили шесть прогулочных двориков. В тюрьме было 118 камер на 350 мест. Камеры были и одиночные, и общие — на 6–8 человек. В тюрьме была своя кухня, душевая, а вот комнаты свиданий не было.

Сохранилась инструкция Особого отдела ВЧК по управлению Внутренней (тогда ее называли секретной) тюрьмой. «Внутренняя (секретная) тюрьма имеет своим назначением содержание под стражей наиболее важных контрреволюционеров и шпионов на то время, пока ведется по их делам следствие, или тогда, когда в силу известных причин необходимо арестованного совершенно отрезать от внешнего мира, скрыть его местопребывание, абсолютно лишить его возможности каким-либо путем сноситься с волей, бежать и т. п.».

Режим «нутрянки» был очень строгим. Не разрешалась переписка с родственниками, не давали свежих газет, не принимали передач, иначе говоря, в самом прямом смысле слова отрезали от внешнего мира. По именам подследственных не называли: каждому присваивался порядковый номер, и под этим номером он уходил в небытие. Скажем, Н. И. Бухарин имел № 365, Я. Э. Рудзутак — № 1615, А. Н. Туполев, который побывал здесь дважды, — № 2068, писатель Артем Веселый (Н. И. Кочкуров) — № 2146.

В сохранившемся журнале регистрации заключенных, кроме всякого рода установочных данных, против фамилии и номера узника обязательно стоит дата убытия из тюрьмы. Куда? Как правило, в Бутырку или Лефортово. В этом есть своя хитрость или, если хотите, тонкость: по окончании следствия арестованный поступал в ведение судебных органов, а они к Внутренней тюрьме не имели никакого отношения. Поэтому того же Авеля Енукидзе, Сергея Королева, Бориса Пильняка, Владимира Киршона или Наталью Сац допрашивали в «нутрянке», а перед судом держали в Лефортово или Бутырке.

О нравах «нутрянки», о том, как подследственных били, пытали и истязали, почти ничего не известно: следователи об этом, как вы понимаете, не писали, а то, что их жертвы говорили на суде, во внимание, как правило, не принималось. Но один голос до нас дошел — это голос известной террористки Марии Спиридоновой. Напомню, что царское правительство приговорило ее к повешению, но заменило смертную казнь вечной каторгой на Акатуе. После революции Спиридонова — вдохновитель лево-эсеровского мятежа и убийства германского посла Мирбаха. Одиннадцать лет просидела она при царе, а потом десять лет в тюрьме и двенадцать в ссылке — при Ленине-Сталине.

В сентябре 1937-го Мария Спиридонова, которой уже было за пятьдесят, попала в «нутрянку». Вот что она написала собственной рукой через два месяца:

«Надо отдать справедливость и тюремно-царскому режиму, и советской тюрьме… Все годы долголетних заключений я была неприкосновенна, и мое личное достоинство в особо больных точках не задевалось никогда. Старые большевики щадили меня, принимались меры, чтобы ни тени измывательства не было мне причинено.

1937-й год принес именно в этом отношении полную перемену, и поэтому бывали дни, когда меня обыскивали по 10 раз в один день. Чтобы избавиться от щупанья, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой рукой притискивал к надзирательнице, которая щупала меня и мои трусы. Чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать. От этой голодовки я чуть не умерла».

Цинга, ишиас, начинающаяся слепота — вот неполный перечень болезней, которыми страдала Спиридонова. Но она держалась. Держалась, сколько могла. И только бумаге доверяла свою неуемную боль:

«Я всегда думаю о психологии целых тысяч людей — технических исполнителей, палачей, расстрелыциков, о тех, кто провожает на смерть осужденных, о взводе, стреляющем в полутьме ночи в связанного, обезоруженного, обезумевшего человека.

Самое страшное, что есть в тюремном заключении, — это превращение человека в вещь… Применение 25 или 10 лет изоляции в моих глазах равноценно смертной казни, причем последнюю лично для себя считаю более гуманной мерой. Проявите на этот раз гуманность и убейте сразу».

11 сентября 1941 года «гуманность» была проявлена, и по приговору Военной коллегии Мария Спиридонова была расстреляна… Расстреляна, но не так, совсем не так, как она воображала. Не было «взвода», не было «полутьмы ночи», и уж, конечно, никто ее не связывал. Все было гораздо проще и примитивнее. А провожал ее на смерть один из тех, о ком пойдет речь…

Передо мной десять послужных списков (теперь их называют личными делами) сотрудников комендатуры НКВД, которые наиболее часто встречаются во всякого рода расстрельных документах.

Вот, скажем, акт, составленный 4 июля 1938 года:

«Мы, нижеподписавшиеся, старший лейтенант государственной безопасности Овчинников, лейтенант Шигалев и майор Ильин, составили настоящий акт о том, что сего числа привели в исполнение решение тройки УНКВД МО от 15 июня. На основании настоящего предписания расстреляли нижеследующих осужденных…»