Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений - Дэвид Харви

Силу организованного труда и других социальных движений приходилось сдерживать в той же степени, в какой усилившаяся в условиях ослабевающего роста международная конкуренция принуждала все государства становиться более «предпринимательскими» и заботиться о поддержании благоприятного делового климата. Хотя конкретные меры сопротивления могли различаться и давать ощутимые результаты – как показал Йоран Терборн [Therborn, 1986] в сравнительном исследовании европейских государств, – строгая экономия, сокращение налогов и размывание социального компромисса между «большим трудом» и «большим правительством» становились лозунгом дня во всех странах развитого капиталистического мира. Таким образом, хотя государства сохраняют существенные полномочия на вмешательство в трудовые контракты, «стратегии накопления» каждой капиталистической нации, о которых говорит Боб Джессоп [Jessop, 1982; 1983], стали более жестко ограниченными.

На обратной стороне медали находились правительства, идеологически приверженные невмешательству и фискальному консерватизму – положение дел заставляло их быть более интервенционистскими, а не наоборот. Даже если оставить в стороне то, в какой степени очевидные факторы неустойчивости гибкого накопления формируют климат, способствующий авторитаризму тэтчеровско-рейгановского типа, следует отметить, что финансовая нестабильность и масштабные проблемы внутренней и внешней задолженности приводили к периодическим интервенциям на нестабильных финансовых рынках. Двумя примерами этого нового интервенционизма на международных рынках могут служить использование возможностей Федеральной резервной системы для нейтрализации долгового кризиса в Мексике в 1982 году и достигнутое банками Соединенных Штатов в 1987 году соглашение об участии Казначейства США в процедуре списания мексиканского долга, объем которого может достичь 20 млрд долларов. Масштаб проблемы иллюстрируют также решение национализировать терпящий крах банк Continental Illinois в 1984 году и масштабные издержки Федеральной депозитной и страховой корпорации США (FDIC) на покрытие текущих издержек от краха банков (см. рис. 9.11), а также аналогичная утечка ресурсов Федеральной корпорации страхования сбережений и вкладов. Последней в 1987 году потребовались меры по докапитализации на 10 млрд долларов, призванные нейтрализовать то обстоятельство, что примерно 20 % из 3100 сберегательных институтов были технически неплатежеспособны (объем государственной поддержки, необходимой для управления кризисом долгов и накоплений, к сентябрю 1988 года оценивался в диапазоне 50–100 млрд долларов). Глава FDIC Уильям Айзекс был столь обеспокоен, что уже в октябре 1987 года счел необходимым предупредить Американскую банковскую ассоциацию, что США «могут возглавить движение к национализации банков», если не удастся сдержать их убытки. Операции в иностранных валютах с целью стабилизации их обменных курсов оказались не дешевле: Федеральный резерв Нью-Йорка сообщил о расходах более чем в 4 млрд долларов за два месяца после биржевого краха октября 1987 года с целью поддержания курса доллара в относительно благопристойном виде, а Банк Англии в 1987 году продал 24 млрд фунтов стерлингов, чтобы удержать британскую валюту от слишком быстрого и слишком долгосрочного роста. Очевидно, что роль государства как кредитора или оператора последней инстанции стала более значимой, а не наоборот.

Но мы видим и то, что национальные государства (ЮАР, Перу, Бразилия и т. д.) с тем же успехом теперь могут объявлять дефолт по своим международным финансовым обязательствам, устраивая межгосударственные переговоры по выплате долга. Кроме того, подозреваю, что первый экономический саммит ведущих капиталистических держав не случайно состоялся в 1975 году, а реализация международных координаций – либо с помощью МВФ, либо посредством заключения коллективных соглашений с целью интервенции на валютных рынках – с тех пор только усилилась, став еще более акцентированной после биржевого краха 1987 года. Одним словом, шла борьба за то, чтобы восстановить часть той коллективной власти капиталистических государств, которую они по отдельности утратили на протяжении последних двух десятилетий. Эта тенденция была институциализирована в 1982 году, когда МВФ и Всемирный банк получили ключевые полномочия распоряжаться коллективной властью капиталистических национальных государств в вопросах международных финансовых переговоров. Обычно эта власть используется для того, чтобы принуждать к сокращению государственных расходов, урезанию реальных заработных плат и жесткой экономии в фискальной и монетарной политике, вплоть до того, что начиная с 1976 года все это провоцирует волну так называемых «МВФ-бунтов» от Сан-Паулу до Кингстона (Ямайка) и от Перу до Судана и Египта (полный список см.: [Walton, 1987]).

Рис. 9.11. Банковские крахи в США, 1970–987 годы

Источник: Федеральная депозитная и страховая корпорация.

Помимо признаков разрыва, можно отыскать множество обратных признаков преемственности с фордистской эпохой. Огромный дефицит государственного бюджета в США, главный образом связанный с расходами на оборону, был принципиальным моментом для любого экономического роста в мировом капитализме 1980-х годов, и это подразумевает, что кейнсианские практики никоим образом не канули в Лету. Аналогичным образом приверженность «свободнорыночной» конкуренции и дерегуляции совершенно не стыкуется с волной слияний, объединений корпораций и чрезвычайным ростом взаимосвязей между, казалось бы, конкурирующими фирмами разного национального происхождения. Однако арены конфликтов между национальным государством и транснациональным капиталом открылись нараспашку, подорвав столь типичное для фордистской эпохи легкое приспособление друг к другу «большого капитала» и «большого правительства». Государство теперь находится в куда более проблематичном положении. Оно призвано регулировать деятельность корпоративного капитала в национальных интересах, но одновременно вынуждено – опять же, в национальных интересах – создавать «хороший деловой климат», действуя в качестве стимула для транснационального и глобального финансового капитала и сдерживая (различными средствами, помимо контроля над обменными операциями) отток капитала на более тучные и более прибыльные пастбища.

Хотя описанные сюжеты могут существенно варьировать в зависимости от той или иной страны, совершенно очевидно, что начиная с 1972 года методы и цели интервенций государства, а также его способность к ним существенно изменились во всем капиталистическом мире, вне зависимости от идеологического характера находящегося у власти правительства (еще одному обоснованию этого тезиса способствует недавний опыт французских и испанских социалистов). Однако это не означает, что государственный интервенционизм в целом сократился, поскольку в определенных аспектах – особенно в области трудового контроля – он сейчас имеет еще более принципиальное значение, чем когда-либо прежде.

Все это в конечном счете приводит нас к еще более острой проблеме: какими были способы изменения норм, привычек, политических и культурных настроений начиная с 1970 года, а также в какой степени эти изменения интегрированы в переход от фордизма к гибкому накоплению? Поскольку политический успех неоконсерватизма едва ли можно приписать его общим экономическим достижениям (его устойчиво негативные черты – высокая безработица, слабый рост экономики, быстрое перемещение производств и раскручивание долговой спирали – компенсируются лишь контролем над инфляцией), некоторые комментаторы связывали подъем неоконсерватизма с общим смещением от коллективных норм и ценностей, которые доминировали по меньшей мере в организациях рабочего класса и других социальных движениях 1950–1960-х годов, в направлении гораздо более конкурентного индивидуализма как главной ценности предпринимательской культуры, проникшей во многие жизненные уклады. Для некоторых эта усилившаяся конкуренция (как на рынках труда, так и между предпринимателями), конечно, оказалась разрушительной и уничтожающей, однако нельзя отрицать и то, что она породила выплеск энергии, который многие (даже среди левых) оценивают как благоприятный момент в сравнении с удушающей ортодоксией и бюрократией государственного контроля и монополистической корпоративной власти. Этот процесс также обусловил достижение значительного перераспределения доходов, которое по большей части пошло на пользу тем, кто уже имел привилегии. Предпринимательский дух теперь господствует не только в бизнесе, но и в столь разноплановых сферах жизни, как управление городами, рост неформального производственного сектора, организация рынка труда, научные разработки, – он добрался даже до самых скрытых уголков академической, литературной и художественной жизни.