Ореховый посох - Джей Гордон

Хойт верил, что в недалеком будущем Прага восстанет против власти Малагона, но сколь бы сильно ни верил он в победу, столь же сильно ему хотелось оказаться как можно дальше от этой войны — если, конечно, она все же разразится. Он разрывался между своей любовью к родине и желанием соблюсти собственные интересы. Для них с Черном движение сопротивления оказалось делом весьма прибыльным; Хойту даже нравилось грабить богатых купцов и морских капитанов, отнимая у них оружие и серебро.

Глубоко в душе Хойт понимал, что мог бы отдавать и гораздо больше: разрозненные отряды повстанцев отчаянно нуждались в настоящих руководителях. Он даже нахмурился при мысли о том, сколько их сейчас глупо соперничают друг с другом, желая занять место вожака в рядах своих же единомышленников. И все эти люди исполнены страсти, искренни в своем стремлении к свободе и... начисто лишены каких бы то ни было навыков, необходимых настоящему руководителю. Кузнецы, земледельцы, моряки — у всех у них сердце там, где нужно, а вот голова в тумане. И все они мечтают создать народную армию, однако любая подобная армия, едва выступив против Малагона, будет тут же разнесена в клочья отлично обученными и совершенно безжалостными передовыми частями его оккупационных войск.

Победа над Малагоном — если ее вообще можно завоевать — стала бы возможной только в том случае, если бы партизаны, нанося удары на суше и на море, отвлекли внимание малакасийцев от действий небольшой группы хорошо обученных убийц и магов, которые, проникнув во дворец Велстар, уничтожили бы всех до единого представителей семейства Уитвордов.

Хойта часто терзали мысли об этом, и он всегда старался прогнать их. И не потому, что испытывал какое-то сочувствие к Малагону — напротив, он порой даже удивлялся тому, что способен до такой степени презирать и ненавидеть человека, которого даже никогда не видел. Однако он отлично понимал: всенародное восстание в Праге будет означать гибель слишком большого количества людей, и как он ни мечтал о настоящей свободе, все же не мог заставить себя поднять флаг борьбы и присоединиться к своим братьям на линии огня.

Так что вместо того, чтобы сражаться за независимость Праги, за возможность получить наконец заветное медицинское образование, Хойт оставался вором. Ирония судьбы заключалась в том, что своими действиями он невольно поддерживал созданные о нем в народе легенды, а потому и оставался для Малагона одним из самых ненавистных врагов.

Еще бы — вор-целитель, прославившийся тем, что не только с давних пор выхаживает и возвращает к жизни тех, кто подрывает мощь малакасийской короны, но и совершает на редкость дерзкие кражи различных стратегических товаров, прежде всего оружия и серебра.

Время, которое Хойт посвящал чтению, укрывшись в своем лесном убежище, не только давало ему возможность бороться с чудовищами собственных сомнений, но и оттачивать свои познания в медицине. Вот и теперь он просто пожал плечами и, отбросив в сторону свое вечное чувство вины, стал готовиться к возвращению в Саутпорт.

Услышав за спиной шуршание листвы, Хойт быстро обернулся, зорко вглядываясь в царивший под деревьями полумрак. Но ветра не было, и он выхватил короткий и острый как бритва кинжал. Во всяком случае, одним из преимуществ изучения медицины, чем он усердно занимался в последние пятьдесят двоелуний, было то, что теперь он очень неплохо знал, как устроено человеческое тело, и мог в один миг обезвредить нападающего, всего лишь нанеся ему клинком несколько точно нацеленных порезов или уколов.

Его излюбленными местами были сухожилия на запястьях. Даже самые воинственные бежали с поля боя, утратив способность двигать большими пальцами рук. Хойт никогда никого не убивал, однако все больше малакасийских воинов отправлялись домой, с трудом удерживая поводья.

Держа кинжал наготове, Хойт пригнулся и стал смотреть туда, где за деревьями виднелась большая дорога, тянущаяся вдоль самого берега. И со вздохом облегчения увидел, что к нему направляется не кто иной, как Черн Преллис. Черн был его лучшим другом и деловым партнером.

Кинжал исчез в ножнах так же быстро, как появился, и Хойт приветственно заулыбался, глядя, как его старый друг пробирается сквозь заросли. Черн был полной противоположностью Хойту; больше всего он напоминал кусок гранитной скалы, который случайно откололся от нее и обрел способность ходить. На целую голову ниже Хойта, с широченной, как бочка, грудью и мощными плечами, весь покрытый шарами мускулов, Черн обладал поистине невероятной физической силой. Хойт, во всяком случае, считал, что он, должно быть, самый сильный человек во всех Западных землях.

Как ни странно, при всей его нечеловеческой силе Черн отличался чрезвычайным простодушием — нет, он был совсем не глуп, но соображал все же несколько медленнее обычного, особенно когда дело доходило до решения каких-то важных проблем или обдумывания полученных сведений. Говорить он был то ли вообще не способен, то ли просто не хотел — Хойт так и не понял, в чем тут дело. Черн предпочитал объясняться с помощью языка глухонемых, и за долгие двоелуния, которые они провели вместе, Хойт отлично научился вести со своим другом интересные и вполне содержательные беседы.

Они подружились после того, как Хойт спас силачу Черну жизнь, отыскав его в дренажной канаве на краю поля, принадлежавшего семье Черна. Несчастный истекал кровью, льющейся из многочисленных колотых ран, и был крепко привязан к доскам, которые, как догадался Хойт, были выломаны из стен его собственного амбара.

Черн никогда не обсуждал с ним случившееся, но он и так догадывался: малакасийцы, похоже, пытали, а потом и убили всю его семью. Молодой лекарь бережно за ним ухаживал, и ему удалось не только вернуть его к жизни, но и добиться того, что он совсем поправился. С этого момента Черн в своем простодушии руководствовался лишь двумя вещами: желанием служить Хойту и всепоглощающей жаждой вырвать из груди Малагона сердце, если у того, конечно, вообще есть сердце. Хойт предполагал, что Черн навсегда замолчал после того потрясения, которое испытал, став свидетелем истязаний и казни членов своей семьи. Но найти средство, способное облегчить страдания друга, вызванные этой чудовищной утратой, Хойт оказался не в состоянии.

Он знал, что Черн отнюдь не глух и отлично все слышит, однако же решил все же выучиться языку глухонемых — исключительно из глубочайшего расположения к своему другу.

Впрочем, это умение оказалось исключительно полезным в их общем деле, обеспечивая им безмолвную связь во время воровских налетов.

В отличие от Хойта Черн людей убивал, и не раз. Порой он исчезал на несколько дней, но Хойт никогда не задавал ему никаких вопросов, хотя за этими отлучками неизменно следовали вести об убитых или пропавших малакасийских солдатах. Гнев Черна редко прорывался наружу, но в душе у него он кипел непрерывно, скрываясь под маской спокойного, даже равнодушного дружелюбия, которую Черн почти постоянно носил. Хойт предполагал, что убийство малакасийских солдат приносит его другу-силачу некое душевное очищение и успокоение, и был даже рад, что эта месть как бы исцеляет бесхитростную душу его друга. Да и кто он, Хойт, такой, чтобы отказывать этому измученному судьбой человеку в капле покоя?