Моя дорогая Роза - Ровена Коулман

Джон откинулся на спинку стула и молча кивнул.

– В доме лишь один туалет, – он неопределенно махнул рукой куда-то назад. – На втором этаже. Раньше был на улице, и это меня вполне устраивало. Но потом Фрейзер заставил перенести его в дом. Дескать, старость, надо беречься – в общем, нудятина… А все ведь чепуха, по правде говоря! Не люблю никакой суеты, раздражает толчея, снующие вокруг люди. Но все почему-то считают, что общение – это важно.

– Все?! – удивилась Роза, захлопывая дверь в кладовку. – А я полагала, что ты ни с кем не общаешься. И уж тем более тебя не интересует, что думают люди.

– Так оно и есть! Но чему я научился за долгие годы жизни, так это тому, что порой для того, чтобы обрести право на покойную жизнь, надо научиться уступать. – Он вдруг вынул из кармана брюк руку и разжал кулак. На ладони лежали четыре или пять двадцатифунтовых банкнот. – Не хотел предлагать тебе деньги в присутствии Мэдди. Но я подумал, что, с учетом сложившейся у тебя ситуации, они не будут лишними. Заплатишь хотя бы за гостиницу.

– Нет, спасибо! Мне ничего не надо! – Жест отца вызвал у Розы чувство неловкости. – У меня пока есть деньги. У меня был свой отдельный от мужа счет, и я сняла с него все, что было, перед тем, как ехать сюда. Так что пока деньги есть. Да я бы и не стала брать у тебя деньги. Мне не кажется это правильным.

Джон ничего не ответил, но было видно, что отказ дочери его немного обидел. Собственно, как еще он мог продемонстрировать, что все же волнуется за нее? Только предложить немного денег.

– Хорошо! – пробурчал он, засовывая купюры назад в карман. – Пойду тогда поставлю чайник.

Второй этаж дома показался Розе гораздо меньше, чем первый. Скорее всего, первый этаж был пристроен позднее, а первоначально Грозовой дом был одноэтажным строением, прилепившимся к скале. Из небольшого квадратного холла вели три двери. Первая была полуоткрыта, и за ней виднелась комната, в которой отец, очевидно, спал. Из мебели там была лишь кровать, вокруг которой лежали стопки книг и кипы журналов. С потолка свисала голая электрическая лампочка. Бросалась в глаза батарея пластиковых баночек желтовато-янтарного цвета из-под таблеток, которыми был уставлен весь широкий подоконник, эдакое своеобразное украшение интерьера, которое копилось годами. Еще одно бережно сохраненное напоминание о прошлой жизни.

Вторая дверь вела в кладовку, крохотную комнатку в несколько квадратных метров, заваленную всем, чем угодно, до такой степени, что Роза смогла лишь слегка приоткрыть дверь, чтобы обозреть сокровища, припрятанные отцом. А интересно было бы покопаться среди этих вещей, подумала она. Провести настоящие археологические раскопки на манер тех, которыми сопровождаются поиски гробницы фараона. Наверняка отец хранит здесь все самое дорогое для себя. Вопрос лишь в том, что он относит к категории дорогих его сердцу вещей. Какие причудливые экспонаты собраны им – с учетом беспутной жизни, какую вел отец в былые годы. А вдруг он хранит какую-то вещицу, так, пустяк, который относится к тем годам, когда они были еще все вместе: он, мама, она? Но еще страшнее, еще обиднее, подумала Роза, если бы она не обнаружила там ничего из их совместного прошлого. Нет, не стоит будить духов прошлого! Роза решительно захлопнула дверь в чулан. Кто знает, какие демоны свили там гнездо за долгие годы одиночества художника? Отец прав! Им никогда не обрести прежней близости. Ведь чтобы снова почувствовать приязнь и любовь друг к другу, обоим нужно проделать долгий путь. Очень долгий и полный разочарований, обид, взаимных обвинений и упреков. А еще большой вопрос, захотят ли они пройти этот путь до конца.

Ванная была сравнительно примитивной, хотя все оборудование было современным. Розу поразил стульчак, установленный в туалете. Такими обычно оборудуют туалеты в тех домах, где обитают ветхие старики: необычно высокий, максимально щадящий коленные суставы, когда садишься. А ведь отцу еще только шестьдесят четыре года. Но вот и ручка, вмонтированная в стену для того, чтобы проще было вставать с сиденья. Неужели это все те же таинственные «снующие вокруг люди» уговорили его оборудовать туалет и ванную комнату в доме? Взяли на себя все бытовые хлопоты, позаботились о том, чтобы облегчить его жизнь в преддверии старости? Да и люди ли это во множественном числе или всего лишь один Фрейзер? Единственно близкий ему человек. Пока у Розы не было ответа на этот вопрос. Несмотря на общую захламленность помещений, в доме царил относительный порядок. В комнатах было чисто, имелись необходимые запасы съестного. Едва ли отец занимается уборкой или сам ездит в супермаркет за продуктами. Да и невозможно представить его себе в резиновых перчатках, ползающим на коленках и надраивающим до блеска унитаз. Значит, эту работу кто-то делает вместо него. Впрочем, Роза не была уверена, что ей так уж хочется узнать, кто это.

Спустившись вниз, Роза обнаружила отца, сидящим с чашкой в руке за небольшим резным столиком ручной работы возле холодного камина. Еще одна чашка чаю поджидала ее. На ручке кресла примостилась тарелка с небрежно нарезанными бутербродами.

– О чем задумался? – спросила у отца Роза. Он сидел, вытянув ноги и слепо уставившись в шероховатую каменную стену напротив дома.

– Да вот смотрю! И даже пытаюсь что-то рассмотреть. И все думаю о том, как заставить тебя понять, почему я поступил так, как поступил.

– Едва ли я смогу это понять в ближайшем будущем.

– Понимать, может, и не нужно. Но вот увидеть причины…

Отец замолчал, его тело сжалось, словно выталкивая наружу слова, которые застряли у него в горле. Роза машинально глянула в сторону амбара, где Мэдди в полном одиночестве все еще предавалась художествам. Инстинктивно она почувствовала, что наступил момент истины: или сейчас, или никогда. Она уселась напротив отца.

– Вскоре после того… как я ушел из дома… я почувствовал, что утратил связь не только с вами, но и… с самим собой. – Джон говорил, запинаясь, каждое слово давалось ему с трудом, словно ему был неприятен даже собственный голос. – Водка выжгла, если так можно сказать, меня дотла. Вначале я пил, чтобы заглушить неутихающую ни на минуту, ноющую боль внутри себя, а потом стал пить просто потому, чтобы пить, испепеляя душу и все, что в ней было. Я все забыл, забыл, что такое чувства, любовь, что такое скучать по дочери или заботиться о ней. Мне было наплевать на всех и вся. И на Тильду, которую я потащил за собой за сотни миль от родных мест, уволок ее от тех людей, которых она знала. И которой только и оставалось, что каждое утро недоумевать, как и почему она позволила втянуть себя во все это безобразие. Но самое худшее – это то, что я утратил способность рисовать. У меня пропал всякий интерес к творчеству. И от этого я стал пить еще сильнее. Иногда я не выходил из запоя по нескольку недель.

Он говорил ровным голосом, будто речь шла о самых обыденных вещах, и это лишь усиливало волнение Розы. Она с трудом могла себе представить, как человек мог разрушить себя до такой степени, что ему безразлично все вокруг. Будто эта проклятая выпивка обесточила все его нервные окончания, одно за другим, после чего бросила сдыхать бесчувственным чурбаном, грозившим оставить после себя столько разбитых надежд и утраченных иллюзий. Вот только не своих, а чужих. Слава богу, что у отца сохранилась хотя бы страсть к живописи.