Рецепт на тот свет - Далия Трускиновская

— Этой ночью на Двине, на льду возле Кипенхольма, нашли старую женщину в шлафроке. Ее вовремя подобрали, отвели в дом и обогрели, — подумав, ответил он. — Я это знаю точно, знаю и то, что она покинула дом в тулупе и валенках — стало быть, уже не замерзнет. Нужно как-то это сообщить Видау, записку, что ли, написать… Но я хочу быть совершенно уверен, что это она. В доме, где ее приютили, осталась ее обувь — наверно, слуги Видау могли бы опознать комнатные туфли?

— О мой Бог! Ночью, на льду! — фрау Векслер не на шутку разволновалась. — Те люди, которые ее спасли, — их надо наградить! Герр Крылов, пойдем ко мне в уголок, Леонард подарил мне прелестный письменный прибор, вы можете написать записку герру Видау, Марта ее отнесет!

— Записку я ему, пожалуй, напишу. Но пусть уж тогда ваша Марта изловит для меня ормана. Я поеду скорее на Клюверсхольм — может быть, там узнаю какие-то новости, а также заберу и привезу туфли этой дамы, — решил Маликульмульк.

— Ваше предназначение — оказывать услуги рижским бюргерам! — весело сказала фрау Векслер. — Если благодаря вам найдется бедная дама — это будет значить для Рижского замка очень много. Рижане очень осторожны — но и мы способны полюбить инородца…

Говорить это ей не стоило — Маликульмульк перехватил взгляд, брошенный старым умным шулером фон Димшицем на невесту, и решил не пускаться в объяснения, зная, что после его ухода фон Димшиц сделает своей фрау выговор. Ничего не попишешь — Голицын тут пока инородец, и все голицынские люди — равным образом. Этот лед когда-нибудь растает — но вряд ли скоро, потому что князь открыто встанет на сторону Лелюхина в его споре с аптекарями и выручит купца из беды вопреки полиции и магистрату.

Он написал краткую и любезную записку обезножевшему старику. После чего Марта нашла ормана, и Маликульмульк покатил к Карловским воротам — оттуда удобнее всего было выехать на берег и на лед.

Река в зимнее время становилась самой широкой рижской улицей, и уж во всяком случае — самой прямой. Сани и пешеходы двигались во всех направлениях — от Звиргзденхольма к Кипенхольму, от Андрейсхольма к Газенхольму, колеи пересекались под всеми возможными углами. Тут же дети, расчистив у берега подходящее место, катались на коньках. Маликульмульк очень быстро оказался на Клюверсхольме и прибыл к заколоченным избам, от которых он уже мог самостоятельно отыскать дом Текусы.

Дворовая шавка облаяла его, но никто не появился, не угомонил псину и не пригласил гостя в дом. Видно, Текуса бегала по каким-то своим бабьим делам. Может, даже опять понеслась с доносом к Ольховому Мартынке — зимой здешним перевозчикам делать нечего, они пропивают летние запасы и валяют дурака, то-то у нескольких встречных мужчин рожи были битые и глаза — в лиловых кругах.

Маликульмульк задумался — не дойти ли, в самом деле, до трактира. Либо Текуса там, либо нет — и тогда в трактире можно подождать и перекусить. Судя по количеству рыболовов над лунками, которых Маликульмульк заметил ниже по течению, рыбы на Клюверсхольме было немало, авось-либо и у Ольхового Мартынки варят двойную и тройную уху… ох, лишь бы не мневую…

Шавка замолчала, и Маликульмульк услышал голоса — слов не разобрать, но женский — высокий, яростный и визгливый, мужской — певучий баритон, несколько жалобный. Голоса препирались в Текусиной избе — значит, это были Текуса и Демьян.

Маликульмульк слепил снежок, приоткрыл калитку и запустил в окно. Шавка кинулась к нему, но он успел захлопнуть калитку и тихо засмеялся — как в детстве, как в Оренбурге, только там зима — не чета здешней.

Вдруг Демьянов голос зазвучал в полную мощь:

— Сама ж под меня легла, стерва!

Раздался грохот, вскрик, вопль «Куси его, Жучка, куси!», через две секунда калитка распахнулась и сбитенщик вывалился прямо в объятия к Маликульмульку.

Маликульмульк никак не ожидал такого явления и, хотя обычно стоял на ногах устойчиво, повалился вместе с Демьяном в снег. Демьян при этом оказался сверху и уставился в ошарашенную рожу канцелярского начальника сперва с глубочайшим непониманием, затем — со вселенским ужасом, округлив черные глаза до пределов, неподвластных анатомии обычного человека.

— Ахти мне, — сказал он, лежа на Маликульмульке. — Пропал, совсем пропал!

Маликульмульк завозился, пытаясь скинуть с себя этого красавца.

— Ахти мне! — возопил Демьян и скатился с Маликульмулькова брюха в снег. Маликульмульк сел и задумался. Он оказался в узком пространстве — дорожка к калитке была проложена меж высоких сугробов, один из них примял сбитенщик, лежа на боку и глядя весьма бессмысленно. И как же прикажете вставать? Разве что извернувшись сперва и поднявшись на четвереньки.

Но Демьян все же опомнился, ловко вскочил на ноги и протянул канцелярскому начальнику руку.

— Ну не сучья ли дочь? — риторически спросил он. — Она от жадности помрет, бесстыжая баба! Ей не мужик нужен, ей кубышка нужна! И все ей мало, все ей мало! Ноги моей здесь больше не будет! Ох, Матерь Божья, что ж у меня дома-то начнется!.. Ваше превосходительство, заставьте век за себя Бога молить! Скажите моей дуре, что я ваше поручение исполнял! Не то она меня со свету сживет! У нее ж нюх, как у охотничьего кобеля! Она сразу чует, где я был и что делал! А вам поверит, вот как Бог свят, поверит!

— Не везет тебе с Евиными дочками, — ответил на это Маликульмульк. — А чего не поделили?

— То-то и оно, что больших денег не поделили… Ваше превосходительство! Может, вы ее вразумите?!

Сбитенщик кинулся обратно. Шавка пропустила его, и он забарабанил в дверь, выкрикивая:

— Текуса! Дура! Впусти его превосходительство! Впусти, не то хуже будет!

Видимо, Текуса поглядела в окошко и убедилась, что в калитке — действительно канцелярский начальник. Она вышла в сени, отворила дверь и выкинула в снег Демьяновы тулуп, шапку и передник. Еще движение — и туда же полетела медная кумушка.

— Забирай, сукин сын! А ты, барин добрый, ступай в избу! Увидишь ужо, как этот висельник меня обокрасть хотел!

— Сама ты воровка! И дочек воровками вырастишь! Мошенница, воропрятка!

— Тихо, тихо! — сказал наконец Маликульмульк. — Я к вам по делу, браниться потом будете.

Но они еще некоторое время навеличивали друг дружку срамными титулами, причем Демьян, хоть и замерз, а тулупа и шапки со снега не брал, лишь обхватил себя руками и выкрикивал гнилые слова так, что напомнил Маликульмулька мелкую и зловредную шавку.

Наконец он попал в избу, Демьян же остался на дворе.

— Видишь, барин добрый, как меня обижают, пока муж в отлучке? — вмиг преобразившись в оскорбленную невинность, спросила Текуса. — И при деточках! Был бы муж при мне — этого горлопана тут и близко бы не было!

Деточки взирали с печки с большим любопытством.

— У тебя, Текуса Васильевна, ведь остались туфли той старухи, Беренихи? — спросил Маликульмульк.

— Остались, а тебе, барин, на что?