Любовь Стратегического Назначения - Олег Гладов

Три пролёта.

— Любовь — это когда реактивные чувства разрывают тебя на миллиард маленьких осколков — сказал я, доставая гранату, — и каждый из этих осколков продолжает любить…

— Люблю… — прошептала она, — и кровь пузырями выступила на её губах.

Я выдернул кольцо и протянул гранату ей — она схватила её обеими руками.

— Буду любить… Всегда…

Я поцеловал её в мокрую щеку, почувствовал вкус её слез.

Она уже не могла поднять голову.

— Прощай, — прошептал я, — прощай, моя девочка.

Взрыв я услышал, когда подбегал к «Залу матери и ребёнка».

* * *

— Аспид.

— Чего?

— А правда, что если ты умрёшь, то я стану тобой?

— Да…

Мощный автобус несёт нас по трассе к Франкфурту. Оттуда мы направимся в Париж. Я обещал это путешествие Два. Теперь выполняю своё обещание.

— И мы больше никогда не увидимся?

— Нет.

— Жаль…

Я молчу. Делаю вид, что читаю журнал. Два смотрит в окно и вздыхает.

— А правда, что, когда я взрослею, ты молодеешь, правда?

— Да.

Крутой поворот. И снова прямое, как стрела, шоссе.

— Аспид, ты всегда говоришь мне правду?

— Угу.

— А Кривде ты всегда говорил правду?

Я посмотрел на него.

— В основном. А что?

Два помолчал.

— Но один раз ты ей соврал, да?

Я отложил журнал в сторону:

— Ты о чём, Два?

Он почесал ухо о плечо.

— Ну однажды я слышал, как ты сказал ей, что будешь любить её вечно…

Я внимательно смотрел на него.

— … и она сказала, что будет любить тебя вечно… и что если ты изменишь ей, или она просто заподозрит тебя в измене — то пустит себе пулю в лоб…

Я посмотрел в окно: аккуратные поля, кустики, беленькие домики.

— А ты сказал, что пуля в лоб — это слишком примитивно… Что если ты заподозришь Кри в измене…

Фермер на тракторе. Велосипедисты. Мост через реку.

— Ты уедешь на край земли, возьмёшь молоток и раскрошишь себе череп…

Надпись «Франкфурт».

— Ты соврал ей, да Аспид?

Я помолчал и взъерошил волосы на его макушке.

— Нет, Два. Я не соврал. Именно поэтому мы не летаем с тобой самолётами.

— У тебя аэрофобия? Или акрофобия?

— Нет, — рассмеялся я, — кераунотнетофобия!

— Это ещё что?! — совершенно искренне удивился он.

Я обнял его за плечи.

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Не… — пробурчал Два, — тогда не надо.

— Сам не хочу! — засмеялся я.

И подумал:

— Нет, Кри. Я тебе не соврал.

Новый Уренгой. 2000 год

Я пришло к ней, когда ей было три года.

Я приснилось ей.

Во сне она бежит по бесконечному коридору в белой бесформенной одежде, достающей до косточек на щиколотках. Впереди (прямо перед ней) летит маленький пульсирующий огонек (похожий на пламя движущейся в пространстве свечи), но это не свеча. А если и свеча — то неразличима нить, которая сгорает, обычно питая огонь. Неразличим воск, который содержит в себе эту нить и формирует тело свечи. А может и нить, и воск были настолько черны, что растворились в обрывках неровной тьмы?

Что-то горело невидимое, колыхаясь видимым нервным пламенем. Что-то освещало этот серый коридор с неровными стенами, и этого было достаточно.

Сон был черно-белый. Даже серо-белый. И короткий.

В конце этого сна твердь под её ногами исчезла, и она полетела куда-то вниз.

И, вздрогнув, проснулась.

Возможно (возможно!) ей снились до этого сны.

Но запомнила она именно этот.

И с тех пор помнила его, как Первое Приснившееся ей.

Первое Сновидение.

В ее памяти хранилось странное: помнила — причем отчетливо — явно очень маленькую себя в полной темноте. Она говорила в эту темноту:

— Мама! — и почти сразу, где-то слева, загорался свет. Сквозь деревянные прутья она видела мужчину, встающего с постели. Видела заспанную женщину рядом с ним. Видела бутылку с белым содержимым, приближающуюся к ней. Чувствовала резиново-молочный вкус во рту. Видела, как тух свет. И самое странное — помнила еще три-четыре секунды этой темноты с соской во рту. И это воспоминание было гораздо более ранним, чем сон.

А еще помнила совсем непонятное: молодую маму с большим животом. Видела ее со странного ракурса — очень снизу. Мама возвышалась многометровой глыбой. И в животе у Мамы — была она. Это было не совсем понятно. Даже совсем непонятно.

Хотя бы потому, что беременной мама была до этого только один раз. И видеть молодую беременную маму «очень снизу» мог только старший брат.

Но вот. В памяти ее было так.

И когда я пришло к ней, ей было три года.

Я приснилось ей.

Я было с ней в бесконечном коридоре ее сна.

И когда твердь под ногами и неяркий свет, и сам коридор исчезли — мы вместе полетели куда-то вниз. А может быть вверх.

Мы полетели вместе.

Она дернулась в полудреме, и мы вместе проснулись, не досмотрев этот сон до конца.

Ей было три года одиннадцать месяцев и тридцать один день. Ее звали Юля. Сегодня ей исполнялось четыре.

Мы вместе смотрели, как весь этот длинный-предлинный день мама готовит еду. А внезапно наступившим вечером — гости эту еду едят.

Ей подарили куклу, кубики и зеленую картонную коробку с чем-то тяжелым внутри. Юля ела конфеты, которых было много и которые не помещались в маленькие карманчики ее платья. Взрослые включили громкий музыкальный ящик, и мы смотрели, как крутятся два больших блина с пленкой. Как подрагивают стрелочки в светящихся окошках. Мы слушали, как волшебный женский голос пел волшебные слова под волшебство музыки:

«Я так хочу… Чтобы лето не кончалось… Чтоб оно за мною мчалось… За мною вслед…».

Но самый волшебный подарок был в той самой зеленой картонной коробке. Это был матово блестевший ящичек странной формы с большим стеклянным глазом, похожим на подзорную трубу старшего брата.

Когда все гости разошлись, мама повесила на стену белую простыню и выключила свет в комнате. И тут же в ящичке зажегся огонек.