Воля и власть - Дмитрий Балашов

Накануне этого дня Юрий почти не спал. Под утро даже решил было все бросить, отослать от себя Семена с Ульянией… Не возмог! И сейчас с мрачною силой приближась, взял княгиню за предплечья, глядя в ее побледневшее лицо сверху вниз безжалостным, ястребиным зраком, вымолвил хрипло:

– Не могу без тебя! Ночей не сплю! Ты одна… Тебе… Все отдам!

Ульяния пятилась, пытаясь сохранить спокойствие и, не теряя достоинства, освободиться из рук Юрия.

– Не надо, князь! – выговорила горловым, глубоким голосом. – Я – мужняя жена. Это навек! Даст Бог, воротишь и ты княгинюшку свою из литовского плена. Не век же будет Витовт ее держать!

– Ты мне нужна, ты! – рыкнул князь. – Добром или силой, живой или мертвой тебя возьму! Да, я безумен! Я не могу без тебя, без твоих рук, глаз, губ, без твоего лона!

– Пусти, князь! – Ульяния возвысила голос, и непривычная прямая складка прорезала ее всегда чистый белый лоб. – Я перед Богом клялась! На всю жисть! Для меня нет иных мужей!

– Иных?! – прошипел Юрий, не отпуская и встряхивая Ульянию. – Я – иной? Я – великий князь Смоленской земли! Вы все обязаны служить мне!

Они боролись. Ульяния с нешуточною силой вырывалась из рук князя.

– Эй! – наконец крикнул Юрий, и тотчас готовно вбежали двое холопов, готовых исполнить его приказ.

– Да ты… варвар… мужик! Насильник! Вор, татарин, литвин поганый! – кричала она, мотая раскосмаченною головой. Повойник упал на пол, и косы рассыпались по плечам, сделав княгиню еще обольстительней. Кусая губы в кровь и увертываясь от поцелуев Юрия, она боролась, уже теряя силы, и, наконец, завидя ражих холопов, вскричала в голос:

– Ратуйте! На помочь! Сема! Семен!

Вяземский почуял неладное сразу, как жена отправилась кормить Юрия. Но не дал воли предчувствию своему, а потому опоздал. И, уже взбегая по ступеням, услышал сдавленный вопль жены. Приздынув саблю, не вынимая из ножен лезвия, молча, страшно рубанул плашмя по лицу холопа, пытавшегося его задержать. Ворвался в гостевую горницу и уже отсюда услышал жалостный призыв супруги. Кровь бросилась в голову, он вырвал из ножен клинок, мало что соображая, рванул к двери. Юрий, услышав шум, швырнул Ульянию в руки холопам и, тоже обнажая саблю, ринул к двери, почти на пороге сойдясь с Семеном Вяземским. Тот, приученный к повиновению великому князю всей жизнью своей, не посмел поднять оружия, отступил, выкрикнув только: «Отпусти!», и тут же упал, разрубленный Юрием от плеча почти до поясницы страшным сабельным ударом.

Юрий ступил шаг, глянул в тускнеющие глаза убитого им верного слуги, безумным взором обведя перепавших холопов, что замерли с оружием в руках, не ведая, что вершить и куда кинуться. Молча бросил кровавую саблю в лужу человечьей крови на полу, и, не сказавши слова, поворотил в горницу, где холопы продолжали держать бившуюся у них в руках княгиню.

– Прочь! – вымолвил. И те исчезли тотчас, оставив раскосмаченную, в порванном платье женщину, которая выкрикнула заполошно, глядя на Юрия:

– Не подходи! На тебе кровь!

– Ты теперь вдова! – мрачно оскалясь, вымолвил Юрий. – И будешь принадлежать мне!

Он еще ничего не понимал, не увидел даже, что Ульяния схватила хлебный нож со стола, а слепо, страшно ринул к ней, свалил, подхватив под мышки, как куль с овсом, перебросил себе на плечо и понес в спальный покой, на ходу задирая и сдирая с нее рубаху и платье. И уже вовсе пьяный от желания и бешенства, швырнул, заголенную, на постель. Узрев ее полные голые ноги и курчавую шерсть лобка, готовясь здесь и сразу, силой распялив ей колени и задрав рубаху выше груди, безжалостно войти внутрь этого вожделенного тела, насиловать и терзать, не думая больше ни о чем, и даже не почуял враз удара ее ножа себе в предплечье. Только шуйца ослабла враз, и сведенные пальцы левой руки, до того сжимавшие железною хваткой мягкую нежную плоть, разжались бессильно.

Она вновь взмахнула ножом, но Юрий успел перехватить ее запястье правой рукою и, теряя кровь, теряя силы, закричал слуг. Пока те кое-как перевязывали господина, он глядел немо и мрачно на полураздетую, с оскаленным в животном ужасе лицом, непохожую на себя женщину, которая кричала ему в лицо:

– Ну же, убей! Семена убил, и меня убей вместе с ним!

И вдруг волна дикого гнева затопила его всего до самого дна души: он понял, что стар, что он – не великий князь, а жалкий беглец (хоть Ульяния ничего такого просто не думала!), что он уже совершил непоправимое и теперь, как камень, пущенный из пращи, обязан долететь до конца.

– Взять! – вскричал. – Взять убийцу! – И с пеною на устах, со страшными, побелевшими от гнева глазами, приказал: – Рубить! Руки, ноги рубить!

Не мог, не мог оставить ее такою вот, разодранной, избитой, и все одно, прекрасной и живой. И холопы, заплечных дел мастера, не раз и не два исполнявшие смертные приказы Юрия, разом побелев и закусив губы, поволокли женщину вон из покоя, а он пошел следом, ибо должен был досмотреть до конца, как, положив на колоду, ей отрубают по локоть ее нежные белые руки (а она кричит уже нечеловеческим предсмертным воплем), как задирают ноги, как безжалостная секира превращает в кровавый обрубок это прекрасное тело и как она, еще живая, живая еще! смотрит на него, уже не крича, с немым, предсмертным укором, голубеющими в предсмертной истоме огромными глазами… И останет жива? – вдруг помыслил с ужасом князь, – этим обрубком?

– В воду, в воду ее! – заполошно вскричал он и сам, шатаясь, побежал следом, за измазанными кровью холопами, которые, торопясь и дергаясь, несли человеческий обрубок к реке, уливая дорогу кровью, ее кровью! И ввергли в воду, и она еще вынырнула, раз и другой, шевеля кровавыми культями рук и ног, вынырнула, все так же предсмертно глядя на князя и хрипя и, наконец, исчезла в воде, когда Юрий готов уже был потерять сознание.

Шатаясь, всхрапывая, как запаленный конь, Юрий добрался до постели, упал, молча давши себя перевязать и обмыть. Немо глядя, как прислуга, пугливо взглядывая на раненого князя, замывает пол, и постепенно приходя в сознание, Юрий начал понимать наконец, что он наделал и что ничего не можно поворотить, и даже оставаться здесь, в Торжке, ему больше нельзя.

В глазах слуг был ужас, и тот же ужас проник наконец в сердце князя. Совершенному им не было и не могло быть оправдания ни в земном, ни в небесном суде.

На третий день, когда зловещие слухи потекли по городу и торжичане начали собираться кучками супротив княжого двора, Юрий, замогший уже сидеть в седле, с левою рукою на перевязи, садился на коня. Ехали с ним немногие, большая часть прислуги попросту разбежалась, и путь его был долог: прямо в Орду. Ежели ордынский хан не даст ему помочи и не поможет воротить Смоленска, жить ему нельзя и незачем. И тут оставаться после совершенного преступления не можно тоже.

«И бысть ему в грех и в студ велик, и с того побеже ко Орде, не терпя горького своего безвременья и срама и бесчестия» – как писал о том впоследствии московский летописец.