Принцесса специй - Читра Дивакаруни

— С самого начала я решил, что деньги должны приносить удовольствие. Я собрал вокруг себя все вещи, которые, по моему мнению, должны были меня радовать. Тебе это может показаться инфантилизмом, ведь ты пришла из менее материалистической культуры.

Я пропустила это замечание мимо ушей. Когда-нибудь в другой раз, Равен, думаю, мы с тобой это обсудим. (Но Тило, Принцесса еще только на считанные часы, когда это будет?)

— Теперь-то мне ясно, что все это было воплощением представлений мальчика из бедной семьи о том, какой должна быть жизнь богатого человека, почерпнутых из глянцевых журналов и телешоу. Яхты, особняки, «порше», нижнее белье от Гуччи, отдых на Ривьере или в Лас-Вегасе. И тому подобные стереотипы. Люди, у которых богатство переходит от поколения к поколению, кто привык к этому, скорее всего, тратят свои деньги как-нибудь по-другому. Но мне не было до этого дела, да и все те новые друзья (если их можно назвать таковыми), что окружали меня, кажется, не возражали.

— А что же мама?

Пронизывающая тишина осколком стекла между нами. Затем, наконец:

— Когда я сделал свой первый миллион, я послал своей матери чек на сотню тысяч долларов. Это был первый раз, когда я с ней связался с тех пор, как уехал из дома. Сама-то она писала мне, не часто, но регулярно, и в письмах рассказывала о том, что поделывает. Ничего особенного: была на церковном базаре, рассаживала петунии по весне, затеяла в доме ремонт и тому подобное. Спустя какое-то время письма продолжали приходить, а я оставлял их нераспечатанными. Некоторые просто терялись. И я никогда на них не отвечал.

«Зачем? — говорил я себе, — нас больше ничего не связывает». Хотя вообще-то, я думаю, был не совсем честен с самим собой. Где-то глубоко в подсознании у меня сидело желание продемонстрировать ей, что я воплотил то, чего хотелось и ей в свое время, но гораздо удачнее. Она не могла даже и мечтать о том, чтобы стать частью сильных мира сего. Поэтому я и послал ей чек, а также свое фото, где находился в окружении кучи друзей, включая и мою тогдашнюю девушку, — на фоне домика у моря, который я недавно приобрел в Малибу. Это должно было стать самым большим и окончательным наказанием.

На его лице появилась суровая улыбка:

— Но письмо вернулось с красной печатью, обозначающей, что адресат выбыл. Я попытался припомнить, когда получал последнее письмо от нее, и не смог.

Спустя пару лет, после каких-то еще событий в моей жизни, я случайно оказался в родных краях, хотя никогда и не думал, что меня сюда снова занесет. В нашем доме жила семья чикано. Сказали, что они здесь уже довольно давно. И не знают, куда переехала та женщина, что продала им дом.

Так я никогда больше не напал на ее след, хотя и пытался. Я поспрашивал соседей, порасспросил женщин из ее церкви, даже одно время нанял частного детектива. Я подумывал и о том, чтобы найти ее родственников — не то чтобы я знал, где было то место, но я мог бы разыскать. Но я не мог себя заставить. Знаешь, наверное, это как детские фобии, что управляют твоей взрослой жизнью. И я просто-напросто убедил себя, что они вряд ли могут знать больше, чем я.

…О, Равен. Может ли быть так, что ты продолжаешь искать во всех женщинах свою потерянную мать? Вечно прекрасную, вечно молодую.

— Мне так много надо было ей сказать, — сокрушается Равен. — Что мне совестно за свою холодность, что наконец-то я начал понимать, хотя бы в какой-то мере, почему она оставила дом своих предков и забыла, кем она была, — он вздохнул. — Хотел сказать: давай попробуем все это забыть, начать все заново. А больше всего хотелось рассказать о моей мечте. Возможно, ей было известно, что она означает. В конце концов, дедушка чему-то ее учил, а такие вещи не забываются.

— Какой мечте? — спросила я. Во рту у меня пересохло. Тило, говорит мое сильно колотящееся сердце, вот оно.

Но Равен продолжает, как будто не слышит:

— Что-то изменилось, когда вернулось не доставленное ей письмо. Без матери, которой можно было этим похвастаться, моя золотая жизнь как будто потеряла свой блеск. Иногда по утрам, лежа в постели рядом со своей спящей подругой, я чувствовал приступ скуки, как мы чувствуем первые признаки старения в наших мускулах. Это меня напугало.

Чтобы избавиться от этих приступов, я начал участвовать в разных рискованных затеях. Сначала на бирже — но там я никогда не проигрывал. Все, к чему бы я ни прикасался, начинало набирать обороты, и в этом не было уже для меня ничего волнующего. Тогда я переключился на физический риск: переправлялся на плотах по бурным рекам, делал затяжные прыжки с парашютом. Я даже отправился в путешествие по Амазонке. Но ничего не приносило желаемого удовлетворения. В какое-то мгновение адреналин подскакивал, но сразу за этим следовали только раздражение и усталость, и вместе с этим вопрос: какого черта я здесь делаю?

Но однажды один друг принес мне грибы.

До этого я никогда не употреблял наркотиков. Впрочем, не хочу строить из себя невинность: я не возражал против легких на вечеринках. Но я смотрел свысока на людей, которые не могли без них жить. Я считал их слабаками. Отвратно было наблюдать за их состоянием после очередного кайфа, за тем, как они себя вели, когда у них начиналась ломка. Видеть, как они влачат свое существование от дозы до дозы. И, что бы они там ни утверждали, я не знавал ни одного такого, кто не был бы рабом своего снадобья. Поскольку я не страдал никакой зависимостью (или, по крайней мере, был в этом твердо убежден) от всего того, что попробовал всего лишь считанные разы, я совершенно не собирался навечно подсесть на какую-нибудь гадость ради нескольких минут сомнительного удовольствия.

«Но эти грибы, — убеждал меня друг, — дело другое». Действуют они очень мощно — не сравнить ни с какими общеизвестными средствами. Их не купишь через посредника, ни за любовь, ни за деньги. А ему перепало, потому что посчастливилось иметь друга, индейца из Гватемалы, где они это используют во время специальных церемоний, чтобы войти в транс.

«Ты не поверишь, что это только видения, — продолжал друг, — тебе покажется, что ты умер и улетел на небеса, только еще лучше. Никакие экстази или ЛСД не дадут и тысячной доли того, что этот. И он безопасный. Не опаснее, чем молоко матери».

Я был заинтригован. Не то чтобы я особо доверял этому другу, но его слова о видениях и индейцах били прямо по моему слабому месту, — которого, как я хотел верить, больше не существовало.

Я пронес тайный интерес ко всему, связанному с индейцами, через все годы учебы в колледже. Если где-то на территории колледжа проходило мероприятие с их участием, я шел, занимал место в последнем ряду и смотрел. Серьезные юноши и девушки, одетые опрятно и строго, обращались к нам с речью о защите прав американских индейцев или описывали деятельность Молодежной организации потомков коренных племен. Я сочувствовал их борьбе и восхищался их энергией, но, как ни пытался, не мог представить себя одним из них, тогда как у прадедушки чувствовал это всеми потрохами. И при всем знании традиций и истории, которым они обладали, их жизнь казалась такой же тусклой и лишенной тайны, как и моя.