Третий рейх. Зарождение империи. 1920-1933 - Ричард Дж. Эванс

Правительство повышало налоги для состоятельных людей, чтобы справиться со сложившейся ситуацией, пока налоговая нагрузка практически не удвоилась, увеличившись, как и процент реального национального дохода, с 9 % в 1913 г. до 17 % в 1925 г., в соответствии с одним предвзятым источником[368]. Тем не менее этого было совершенно недостаточно для покрытия расходов, и правительства не решались идти дальше из страха быть обвиненными в повышении налогов с целью выплат репараций и вызвать еще большее раздражение основных налогоплательщиков. Государству не только приходилось нести бремя страховых выплат по безработице после 1927 г., оно в 1926 г. все еще платило пенсии примерно 800 000 бывших солдат-инвалидов и 360 000 вдов погибших на войне и поддерживало более 900 000 детей, оставшихся без отцов, и сирот, и все это накладывалось на существовавшую систему государственной поддержки пожилых людей. Выплата пенсий составляла самую большую часть государственных расходов за исключением репараций[369]. В конечном счете система соцобеспечения привела к разрастанию и так раздутого бюрократического аппарата в рейхе и федеративных землях, который увеличился на 40 % с 1914 по 1923 год, что привело почти к удвоению стоимости содержания государственной управленческой машины в расчете на одного немца[370]. Такие крупные расходы могли бы оказаться приемлемыми в растущей экономике, но в измотанной кризисами Веймарской республике это было просто невозможно без печатания необеспеченных денег и увеличения инфляции, что происходило между 1919 и 1923 г., или без начавшегося с 1924 г. уменьшения выплат, сокращения штата социальных организаций и введения еще более строгих проверок для претендующих на получение помощи.

Многие претенденты, таким образом, быстро поняли, что система соцобеспечения не выплачивала им столько, сколько было необходимо. Особенно скупыми были местные управленцы, потому что местные власти несли значительную часть финансового бремени по социальным выплатам. Они часто требовали, чтобы лица, получающие пособия, передавали им свои сбережения или собственность — это было условием оказания помощи. Детективы, нанимаемые организациями соцобеспечения, сообщали о скрытых источниках дохода и поощряли соседей доносить на соседей, отказывавшихся разоблачать их. Более того, организации соцобеспечения, в которых не хватало персонала для быстрой обработки большого числа заявок, отвечали на прошения о помощи с огромной задержкой — сначала им нужно было связаться с другими агентствами для проверки, не получали ли претенденты пособия ранее, а иногда они пытались переложить обязанности по выплате пособия на плечи других организаций. Таким образом, система соцобеспечения Веймара быстро стала инструментом дискриминации и контроля, поскольку чиновники ясно давали понять претендентам, что те получат только причитающийся им минимум, и бесцеремонно влезали в личную жизнь каждого, чтобы убедиться в обоснованности его заявки.

Ничто из этого не делало республику более привлекательной для тех, кому она должна была помогать. Жалобы, ссоры, драки и даже демонстрации были далеко не уникальным явлением внутри и снаружи контор соцобеспечения. Достаточно хорошее представление о том, с какими проблемами приходилось сталкиваться системе соцобеспечения и как она пыталась с ними справляться, дает пример шорника и обойщика Адольфа Г.[371] Родившийся в 1892 г., Адольф воевал в 1914–18 гг. и получил серьезную травму, хотя и не в героической битве против врага, а от удара копыта лошади в живот. Это потребовало больше шести операций на кишечнике в начале 1920-х. Старый несчастный случай на производстве и семья с шестью детьми давали ему право на дополнительные выплаты помимо тех, которые обеспечивала полученная на войне травма. Не имея возможности найти работу после войны, он посвятил себя усилиям по получению государственной поддержки. Однако местные власти в Штутгарте после 1921 г. потребовали в качестве условия продолжения выплаты пособий из-за несчастного случая, чтобы он отдал радиоприемник и антенну, потому что они были запрещены в муниципальной квартире, где он проживал. Когда он отказался, его вместе с семьей выселили, на что он ответил яростной письменной бомбардировкой властей, включая министерство труда в Берлине. Он приобрел пишущую машинку, чтобы его письма были более разборчивыми, и пытался получить другие виды пособий, соответствующие его положению инвалида войны и отца большой семьи. Конфликт разрастался. В 1924 г. его посадили в тюрьму на полтора месяца за помощь в попытке аборта, предположительно из-за того, что они с женой посчитали, что в тех условиях шестерых детей было достаточно. В 1927 г. его оштрафовали за оскорбительное поведение, в 1930 г. его пособия урезали и ограничили возможности траты этих денег, например, только покупкой одежды, а плата за жилье перечислялась владельцу напрямую. В 1931 г. его обвинили в мошенничестве с заявками на пособия, потому что он пытался заработать немного денег на стороне в качестве старьевщика, и снова в 1933 г. за уличные выступления. Он обращался в политические организации левого и правого направления, чтобы получить помощь. Попытка убедить власти, что ему требовалось в три раза больше еды, чем обычному человеку, поскольку из-за травмы живота он не мог переваривать большую часть того, что съедал, наткнулась на стену непонимания. В 1931 г. в конце своего письма в министерство труда в Берлине он сравнивал чиновников службы социального обеспечения с баронами-разбойниками Средних веков[372].

Возмущала несколько одержимого Адольфа Г. не только бедность, в которой он был обречен жить со своей семьей, но гораздо больше оскорбление чести и перевод в еще более низкие категории немецкого общества аппаратом службы соцобеспечения, которая постоянно ставила под сомнение его мотивы и права на помощь, которую он считал заслуженной. Анонимная, скованная правилами бюрократия соцобеспечения оскорбляла его личность. Такие настроения были типичны для претендентов на соцпомощь, особенно тех, чье обращение за поддержкой подкреплялось жертвами, принесенными на войне. Гигантская пропасть между публичными заявлениями о по-настоящему всеобщей системе соцобеспечения в Веймарской республике, основанной на потребностях и правах на получение помощи, и жестокой реальностью мелочной дискриминации, вторжения в личную жизнь и оскорблений, которым подвергались многие претенденты со стороны социальных агентств, никоим образом не укрепляла легитимность конституции, в которой провозглашались эти положения[373].

Однако намного более угрожающим был тот факт, что медицинские учреждения и агентства соцобеспечения, предназначенные для создания рациональных и научных способов борьбы с социальными лишениями, отклонениями и преступностью с конечной целью полностью устранить их из немецкого общества в будущих поколениях, стимулировали появление новых политиков, которые начали разрушать гражданские свободы бедных и инвалидов. По мере того как управленческий аппарат системы соцобеспечения разрастался в огромную бюрократическую машину, начинали приобретать большее влияние доктрины расовой гигиены и социальной биологии, распространенные среди сотрудников сферы соцобеспечения еще до войны. Представление о том, что наследственность играет некоторую роль во многих типах социальных отклонений, включая не только умственную отсталость и физическую неполноценность, но и хронический алкоголизм, склонность к мелким преступлениям и даже «моральный идиотизм» в таких группах, как проститутки (многие из которых на самом деле вынуждены были пойти на панель по экономическим причинам), превратилось в догму. Ученые-медики и управленцы в социальной сфере стали собирать подробные картотеки «асоциальных» элементов, как теперь часто называли людей с отклонениями. Либеральные реформаторы системы наказаний утверждали, что, хотя некоторых обитателей государственных тюрем и можно вернуть в общество за счет правильного подбора образовательных программ, подавляющее их большинство совершенно неисправимы, в основном из-за наследственного вырождения их характера[374]. Полиция также играла свою роль, выделяя большое число «профессиональных преступников» и «обычных подозреваемых», которые попадали под пристальное наблюдение. Часто это становилось определяющим дальнейшую судьбу пророчеством, потому что постоянное наблюдение и клеймо преступника не давало освободившимся заключенным шанса заниматься честным делом. Только в Берлине массив отпечатков пальцев насчитывал более полумиллиона десятипальцевых карточек к 1930 г.[375]