В смертельной опасности - Сергей Майдуков

— Что за мужик? — настороженно спросила Марина, перекладывая котлеты со сковороды на тарелку.

— Нормальный. Обгоревший чуток. — Онищенко приложил ладонь к половине лица. И руки одной нет. Вот посюда.

Он провел той же ладонью по локтю.

— Не показывай на себе! — испугалась Марина.

— Да брось ты свои суеверия, — поморщился Онищенко. — Заказчик мой так и говорит: верит приметам тот, кто с приветом, ха-ха.

— Типун тебе на язык!

— Язык мой, как хочу, так верчу. — Взглянув в сузившиеся глаза жены, Онищенко сообразил, что перегнул палку, и поспешил вернуться к безопасной и для обоих приятной теме. — Короче, надежный мужик и со всем уважением. Ром от него. Держи, говорит, презент, сам выпей и супругу угости. За успех нашего, ха-ха, безнадежного предприятия. Это шутка такая, ха-ха.

Именно это Онищенко теперь не терпелось сделать — выпить. Хоть за удачу, хоть за любовь, а то хоть и вовсе за черта лысого. Лишь бы поскорее да побольше.

— Посуду подавай, мать, — напомнил он, потирая ладони. — И закуску на стол мечи. Такое дело отметить нужно.

— Да разве ж я против?

Деньги исчезли в кармане безразмерного Марининого халата, а вместо них на столе возникли два пузатых стаканчика дымчатого чешского стекла, празднично сверкающие в свете лампы под абажуром. В кухне сразу сделалось удивительно светло и уютно.

— Чем там правительство занимается? — развязно осведомился Онищенко. — Всё обещания, небось, раздает, вместо того, чтобы о трудовом народе заботиться?

Делая вид, что его живо интересует политика, он успел опорожнить один стаканчик и наполнить его заново.

По лицу Марины скользнула легкая тень недовольства, однако она решила дать мужу немного расслабиться. Добытчик, как-никак.

— Террористы никак не уймутся, — сообщила Марина. — Опять голову подняли. Три взрыва в Париже, один за другим.

— Так им и надо, европейцам, — сурово произнес Онищенко. — Распустились совсем. Твердая рука нужна, твердая!

Не дожидаясь, пока Марина отвернется, он махнул второй стаканчик. Нынче ему было позволено всё. Или почти всё.

— Что там у нас с закуской? — осведомился он, отдышавшись. — Голодный я. Аппетит приходит не во время еды, а во время этого самого…

Он щелкнул пальцем по ромовой бутылке. В его животе забурлило. По звучанию это напоминало ворчание голодного пса, терзающего кость.

— Вот, котлетки как раз поспели, горяченькие, — доложила Марина, усаживаясь за стол с благоухающей, горячей миской в руках. — Они, правда, куриные, — покаялась она, — но все равно вкусные, я в фарш сальца добавила для сочности.

Онищенко молча кивнул, тыча вилкой в котлету. Она никак не накалывалась. Что-то он быстро опьянел сегодня. Глаза осоловели, голова отяжелела.

Внимательно наблюдая за ним, Марина наполнила тарелки рисом с тушеной капустой, вывалила туда же по две котлеты, запах которых перешибал спиртовой дух.

— Завтра пельмешков сооруди, мать, — распорядился Онищенко, прицельно совмещая свой стаканчик со стаканчиком жены. — Огурчики откроем, помидорчики.

— Закусывай, закусывай.

— Чтобы закусывать, сперва выпить надобно, — резонно возразил Онищенко.

Пока он подносил стопку ко рту, добрая четверть содержимого выплеснулась на его неверную руку, но подобные пустяки не могли остановить бывшего прапорщика. Его локоть по-гусарски выгнулся на уровне груди, мизинец лихо оттопырился, губы вытянулись вперед, спеша соприкоснуться с живительной влагой.

Марина последовала его примеру, не пролив ни капли из своего стаканчика, наполненного не то что до краев, а с выпуклой «горкой».

Муж сделался вялым, оцепенел, уставившись в полную тарелку.

— Больше не пей, — решила Марина. — Утром перегар за версту слышно. Учуют хозяева — попрут.

После выздоровления Давид Семенович Грызлин завел обыкновение кататься по расчищенным дорожкам парка на гнедом жеребце с тонкими перебинтованными ногами. Молодая жена сопровождала его на такой же гнедой кобылке. Врачи порекомендовали ему проводить как можно больше времени на свежем воздухе, а она таскалась за ним, изображая заботу.

«Сука, — беззлобно подумала Марина, наливая себе еще. — Потрахалась на стороне, а теперь заботливую жену из себя корчит. Мне бы так. Хоть какого-нибудь кобеля завалящего».

Не отрывая взгляда от задремавшего супруга, она залила в рот сладковатый, жгучий напиток.

— На сегодня хватит, — решила она, закручивая бутылку.

Онищенко ничего не возразил на это. Посидел-посидел, понурясь, и вдруг упал лицом в котлеты с гарниром.

«Козел», — привычно подумала Марина.

Она хотела встать, чтобы перетащить пьяного мужа на диван, но ноги ее не послушались.

Приподнявшись, она грузно опустилась на место, тараща глаза, норовящие закрыться. Что за наваждение? Это чего же они напились?

Протянутая к бутылке рука упала на стол. Локтю было горячо в раздавленной котлете, но убрать его не было сил. Страшно хрипя, Марина сделала еще одну попытку подняться и опрокинулась навзничь вместе с хлипким табуретом. Так она и осталась лежать, оглашая кухню богатырским храпом.

До утра Вадим просидел в комнате с задернутыми шторами. Она служила супругам Онищенко и гостиной, и спальней, а еще там помещалась кошка — вот и всё, что можно сказать об этом жилище. Вторую половину дома занимал сарай, где был свален разный садовый инвентарь.

Вадим наблюдал за этим домом и его обитателями несколько недель. Для этого пришлось вычислить участок ограды, не просматривавшийся видеокамерами, установленными по периметру.

Дважды попытки забраться на территорию заканчивались прибытием патрульной машины с охранниками. Вадим сам не светился, нанимал пьянчуг из соседнего села, подбивая их вынести то газонокосилку, то моток медного кабеля. Их ловили, били, допрашивали, но что они могли рассказать? Хотели на бутылку заработать — вот и вся исповедь.

Третья вылазка увенчалась успехом. Вадим получил совершенно не нужный ему водяной насос, рассчитался и продолжил разведку самостоятельно.

Отыскав лазейку в линии обороны противника, он свел знакомство с садовником Онищенко, вошел к нему в доверие, дал денег и бутылку рома с растворенным в нем димедролом. Оставалось надеяться, что супруги не гипертоники и очухаются часиков так через двенадцать. К тому времени Вадим будет далеко.

Или его совсем не будет.

Отрезок жизни между тем мгновением, когда он узнал о гибели дочери, и до настоящего дня вспоминать не хотелось. Вообще не хотелось вспоминать ничего и никого, кроме Лилечки. Этим Вадим и занимался, когда ему было особенно плохо. Когда по лесу скитался, пока не набрел на землянку беглого зэка. Когда с гангреной валялся и руку ему без наркоза резали. Когда думал о брошенных родителях.