Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис

Только когда я уже прощался с Техасом, до меня дошло, где я всё это видел. Учтивые загорелые блондинки, просторные дома с бассейном, длинные автомобили, спортивные юноши, которые называют тебя «сэр» и «мистер», футбол без границ, достаток без роскоши, отцы, как дети, и дети, как отцы, — это же кино пятидесятых, здоровое, бесконфликтное и неправдоподобное. Я и не догадывался, что Америка бывает, как в Голливуде, а не такой, какой я ее вижу там, где живу.

— Как мы все уживаемся в одной стране? — спросил я провожающих.

— Как видите.

Я оглянулся: на трех экранах в баре показывали американский футбол, на четвертом — слушания в Конгрессе, на которых одна Америка хотела подвергнуть импичменту другую.

Впервые приехав сюда, я поклялся, что во второй раз окажусь здесь только в наручниках.

— Апофеоз пошлости, — кричало во мне самомнение русского интеллигента, осуждающего всё, чего не понимает.

Во второй раз я оказался тут по пути в Долину Смерти, которая сильно проигрывала городу в оживленности. И только в третий раз я осознал, куда приехал, и подивился этой причуде цивилизации.

Чтобы по достоинству оценить Вегас (как фамильярно зовут город местные), надо по дороге внимательно смотреть на страну с самолета. Сперва еще ничего, но потом начинается аграрная геометрия Среднего Запада. Эту часть страны по-английски называют «flyover», а по-русски — «не жаль проехать зажмурившись» (Карамзин). Дальше, однако, хуже. Нежилые, но живописные Кордильеры перемежаются безрадостными каменистыми пустынями. Не удивительно, что, когда посреди такого пейзажа открывается двухмиллионный город, он кажется миражом. Так, разумеется, и есть. Здесь всё — иллюзия, воплощенная в бетоне, украшенная детской фантазией и сто́ящая кучу денег.

Лас-Вегас — столица Страны Дураков, только счастливых. Как в игре в поддавки, он стремится выглядеть глупее, чем есть, чтобы мы тут не воспринимали ничего всерьез, в первую очередь — деньги: раз они игрушечные, с ними проще расстаться.

Собственно, поэтому здесь всё понарошку — география, история, искусство, а главное — архитектура. Шедевр и, как уверяют зодчие, родина постмодернизма, Лас-Вегас со свойственным ему азартом собрал на одном проспекте всё, что знает о мире недалекий троечник: зоопарк культуры или глобус на час ходьбы.

Я сразу узнал улучшенную копию Нью-Йорка. Между двумя главными небоскребами — Эмпайрстейт и Крайслер — стояла статуя Свободы, одетая в футболку «Будвайзер». Сразу за Эйфелевой башней открывалась Венеция с настоящим каналом под нарисованным, как у Тьеполо, небом. Древний Рим царил в казино «Цезарь». Каждый зал в нем носил имя императора. Самый пышный назывался «Октавиан и Август».

— Как же так, — спросил я официанта в тоге, — ведь это один человек.

— Зато какой, — выкрутился он.

В прошлый раз я жил в отеле с такими закрученными башенками, что Андрей Арьев назвал его «Москва — Петушки». На этот раз мы поселились в египетской пирамиде, которая была не только больше, но и лучше Хеопса уже потому, что его там не было. Вместо мумий пирамиду отеля «Луксор» населяли манящие гурии на экранах возле регистратуры.

В остальном все казино одинаковые. Мне они напоминают метро в чужом городе: шумно, тесно и не знаешь, где выход. Здесь не бывает окон, чтобы время текло незаметно. Игорные столы и автоматы преграждают дорогу, мешая от них увернуться. Но мне они не грозят: не мой порок.

В студенческие годы я, правда, отдал свое преферансу, но это — коммерческая игра, построенная на уме и расчете. Гоняя мелкую рябь в пруду фортуны, она кончается не разорением, а изнеможением. Сочувствуя общей монотонности той бесправной жизни, которую застенчиво назвали застоем, преферанс с его укачивающим ритмом поддерживает лишь тлеющий азарт: угли страсти и пепел переживаний. В нем нет по-блатному щедрого излишка свободы, только фронда, ограничивающая раскладом и прикупом. Причем если шахматы — тоталитарная игра, не оставляющая место случаю, то преферанс, держа приоткрытой дверь на волю, идеально вписывается в ленивый автократический режим.

Настоящий азарт требует лишь элементарного выбора. Красное или черное? Налево или направо? Пан или пропал? Такая игра бросает вызов не противникам, а судьбе. Пушкин представлял ее вроде Пугачева: «огромной обезьяной, которой дана полная воля».

Смирить ее помогает расположившаяся у входа в игорный зал нашего «Луксора» лавка фарта Karma luck. По-американски терпимая, она предлагает экуменический прейскурант амулетов — от крестов и могендовидов до египетских анков и магических кристаллов. Я не нашел лишь комсомольских значков, служащих оберегами московским таксистам. Конечно, всё это не помогает играть наверняка, иначе бы сюда не приезжали. Тот же Пушкин утверждал, что после выигрыша самое большое удовольствие — проигрыш.

Не знаю, согласен ли с этим был «человеком ниоткуда», которого я встретил на пути к завтраку. Босой, если не считать дырявого носка, с бородой, не бритой с вьетнамской войны, он целеустремленно бродил по коридорам, являя собой ненаписанную картину передвижников под названием «Проигрался». Возможно, это был ряженый, нанятый казино, чтобы удержать гостей от эксцессов. Говорят, скупые знатоки специально навещают местные ломбарды, где по дешевке можно купить заложенные игроками драгоценности.

Попав к шейкерам, я оказался среди призраков. Не обращая на меня внимания, они занимались своими непростыми делами. Это были очень работящие привидения, ибо никто из них не отрывался от трудов своих ради нравоучений в стиле Диккенса. Если они чему и учили смертных, то лишь усердию.

Матрона в чепце заправляла грандиозной стиркой. Женщина помоложе, но тоже в чепце, кормила нежных ангорских коз. Юная стряпуха с бешеным, как у всех здесь, румянцем готовила обед, разминая травы в ступе. На дворе ражий мужик в портах и некрашеной полотняной рубахе строгал доску из чуть тронутого топором соснового бревна. Сучков было много, ствол — огромным, и работа шла медленно.

Здесь, однако, никто и не торопился. Время для них прекратило свое течение век назад, когда расположенная в глухом углу между Вермонтом и Массачусетсом деревня шейкеров Хэнкок, окончательно обезлюдев, стала достоянием ряженых. Одни были родственниками умерших, другие — писали диссертации об их наследстве.

Самые интересные музеи Америки — те, где нет экспонатов. Это — выкраденные из настоящего оазисы любовно восстановленной истории. Лавочки, церкви, школы, тюрьмы, питейные дома, верфи, конторы. Здесь пекут хлеб по рецептам с «Мэйфлауэр», говорят на елизаветинском английском, распускают слухи о конфедератах, а президента Рузвельта фамильярно называют Тедди. Дороже всего в здешних домах — гвозди (железо!), газеты тут выходят раз в год, моды не меняются никогда.

Устроив такой заповедник прошлого, ученый персонал с женами, детьми и домочадцами ведет здесь щепетильно воскрешенную жизнь, устраивая зевакам парад старинных ремесел, демонстрацию допотопных обычаев, выставку отживших нравов. Несмотря на бесспорную экзотичность музеев-аттракционов, это огороженное забором пространство будней. Индейских, как в Теннесси, колониальных, как в Вирджинии, фронтьерских, как в Неваде, или викторианских, как в Коннектикуте. Банальность, вроде сработанной доктором наук бочки, возводится в музейное достоинство. При этом теряет всякий смысл драгоценное для музея различие оригинала с копией: выставляется процесс, не что, а — как.