Время больших побед - Борис Царегородцев

– Арсений Григорьевич, ранен Колчин. Он сейчас находится в госпитале. Тут у нас.

– Рана серьезная? Что говорят доктора?

– Рана тяжелая, но говорят, что жить будет.

– Надо будет навестить его в госпитале. А сколько всего раненых доставили в госпитали города?

– Много, человек сорок. Но еще некоторые так и остались на своих кораблях и не захотели эвакуироваться.

– Поехали в госпиталь.

После прибытия в госпиталь там начался небольшой переполох, как-никак, приехал сам командующий! Госпиталь располагался в бывшей школе. Как и везде по стране, большинство школ отданы под госпиталя. Нас проводили в палату на втором этаже. Это, похоже, был какой-то кабинет, а не класс, в котором кроме Колчина лежало еще трое. Один из них лежал возле окна, забинтованный, как мумия. Это был морской летчик, раненный в грудь в тот же день, что и Колчин, – попал под очередь стрелка, но сумел вывалиться из горящего истребителя над конвоем, где его и подобрали наши катера. Кроме двух дырок в груди, лицо и руки обгорели. Два оставшихся пациента также флотские, но уже выздоравливающие. Еще один летчик, капитан, он попал под бомбежку две недели назад при налете на их аэродром, и лейтенант с тральщика с вырезанным аппендиксом, через два-три дня его должны выписать. При нашем появлении эти двое быстренько смылись подальше от такого обилия больших звезд, понимая, что такая делегация, прибывшая вместе с главврачом – подполковником медицинской службы, – не по их души. Колчин лежал не на кровати, а на деревянном топчане, с забинтованным торсом. При нашем появлении он сделал попытку приподняться, но со стоном опять принял горизонтальное положение. Головко спросил, обращаясь к главврачу:

– А что, кроватей нет? Почему он лежит у вас на досках?

– Товарищ адмирал, ему первое время нельзя лежать на мягком. Осколок попал в правый бок со спины по касательной и вышел спереди, перебив одно ребро, а на втором трещина. Ему крупно повезло, что легкое не задето ни самим осколком, ни перебитым ребром. Поэтому он и должен лежать на жестком, чтобы не было сдвигов ребер. Чем меньше он будет шевелиться, тем быстрей начнут они срастаться. Ранение тяжелое, если не будет никаких осложнений, то будет все в порядке.

– Подполковник, ты отвечаешь за него головой. Ты меня понял?

– Товарищ адмирал, я за всех их отвечаю головой, но я не Бог. Сделаем все возможное.

– И невозможное тоже.

Головко подошел к топчану и склонился над Колчиным:

– Это ты, Павел Иванович, что так подставился? Почти дошел до дома, и на тебе, поймал осколок. А кто теперь бригадой будет командовать? Ты давай долго не залеживайся, хотя уже в бригаду, по всему видно, не вернешься. Я для тебя этого фрица припасу, из-за которого ты пострадал. Когда его отремонтируют, обещаю, будешь им командовать.

– Товарищ адмирал, но я не собираюсь год тут лежать, пока его будут приводить в порядок. А там и война закончится, а он все еще будет стоять у стенки. А у меня появился большой должок к фрицам.

Было видно, что Колчин разговаривает через силу, с большим напряжением, выдавливая из себя слова от адской боли. Все это отражалось гримасами на его лице.

– Так что, товарищ адмирал, я долго ждать не буду, вы уж что-то мне после моего выздоровления подберите.

– Хорошо-хорошо, подберем, – смеясь, ответил Головко. – Доктор, он с таким оптимизмом у вас и без лекарств через неделю танцевать будет.

– Я не знаю, что будет через неделю, но сейчас ему нужен покой и не разговаривать.

– Хорошо, мы уходим, а как летун?

– Он тоже тяжелый. Одна пуля прошла навылет, другая застряла под лопаткой, но пока операцию делать нельзя, слишком слаб. Кроме ранений и ожогов он подхватил двухстороннее воспаление легких после купания в холодной воде.

– Давай, доктор, делай что хочешь, но поднимай мужиков, не дай им… ну ты понял.

Мы прошлись еще по нескольким палатам госпиталя. Адмирал везде интересовался состоянием раненых, подбадривал, кое-где шутил, поднимая настроение, но становился все мрачнее и мрачнее.

– Дорого нам обходится это приобретение, – сказал Головко, выходя из одной такой палаты, – сколько людей пострадало, поскорей бы эта проклятая война закончилась.

Идя по коридору, я чуть не врезался в дверь, резко открывающуюся передо мной. Я уже хотел выразиться слегка по-русски, какой там косорукий так резко отворяет дверь, не придерживая ее.

– Ой, извините, я не успела ее придержать, у меня руки заняты.

Передо мной стояла девушка или молодая женщина лет двадцати пяти, держа в руках две биксы. Она смотрела на меня любопытными глазами. А глаза ее были как два синих озера. И вот эти озера мне и напоминали что-то и кого-то. А вот кого мне она напоминала, я никак не мог сразу вспомнить, где я видел похожее лицо с такими глазами. Нет, не в этом времени, а в том, из которого я попал сюда.

– Это что же, товарищ доктор, в вашем госпитале разве пациентов не хватает?

– Почему же не хватает, товарищ адмирал, еще как хватает, за последние двое суток столько поступило раненых, что от усталости с ног валимся.

– Я смотрю, вы еще одного хотите под свою опеку взять.

– Это кого?

– Как – кого? Меня. Понимаете, чуть дверью не зашибли, она тяжелая. А если бы я не успел ее перехватить, она меня в лоб. И тогда точно неделя постельного режима в вашем госпитале с сотрясением мозга, но я не против попасть в наши руки.

Словом, понес я какую-то пургу. Не зная, как еще продолжать разговор, я все старался вспомнить, откуда ее знаю, даже голос знакомый.

– Как фамилия? – с напускной строгостью спросил я.

Она вся сжалась, не то от страха, не то от обиды на какого-то не знаю откуда свалившегося на ее голову, обвешанного блестящими железками контр-адмирала. Потом выпрямилась и четко так произнесла:

– Лейтенант медицинской службы Белоусова.

У меня отвисла челюсть, я сразу вспомнил, где мог видеть это лицо. Она очень похожа на ту девчонку, с которой я учился в школе. Она пришла в наш третий класс незаметной девочкой, но с каждым годом преображалась, становилась лидером женской половины класса. Перед окончанием седьмого класса, в канун летних каникул, я решил признаться ей в любви. Я ждал ее после уроков возле школьной ограды, чтобы перехватить, когда она пойдет домой. А за оградой в кустах спрятался мой друг Володька Тарасов, он решил послушать мое признание. Не знаю, зачем я ему сказал, что решил признаться в любви, может, хотел получить поддержку друга в таком страшном деле. Да, было страшно. Но вышел облом, она шла в окружении подружек и мою просьбу остановиться и поговорить проигнорировала и гордо прошла мимо. Может, догадалась о моих намерениях. На другой день, а это был последний школьный день в том учебном году, я повел себя совсем по-детски, меня глодала обида. Я тут хотел сделать признание, может быть, это самый смелый мой поступок, на какой я решился, а на меня даже не посмотрели, прошли мимо и не заметили. Так я сегодня тебя тоже не буду замечать. Она несколько раз пыталась со мной заговорить, а я, дурак, ее не слушал. Думал, у нас еще все лето впереди и мы в любой момент сможем встретиться и все уладить. Но этому не суждено было случиться. У отца начинался отпуск, и мы решили съездить к его сестре в гости в Астрахань. Когда через две недели вернулись, я узнал, что отца Белоусовой (а он был тоже морским офицером, как и мой) перевели куда-то на север, естественно, семья уехала тоже. И больше я о ней ничего не слышал, но еще несколько лет вспоминал о ней.