📚 Hub Books: Онлайн-чтение книгКлассикаИстопник - Александр Иванович Куприянов

Истопник - Александр Иванович Куприянов

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+
1 ... 54 55 56 57 58 59 60 61 62 ... 81
Перейти на страницу:
«Жизнь и судьба» называют лучшим романом двадцатого века. Потом, через два года, Екатерина Васильевна вернулась к поэту. И он сказал, что «сердцу гораздо труднее вынести счастье, а не горе». Через пару недель после возвращения Кати у Заболоцкого случился инфаркт. Уже второй. Он умер через несколько месяцев после того, как его Катенька вернулась.

Гроссман пережил Заболоцкого всего на шесть лет. Уже смертельно больной, он признавался другу, поэту Семену Липкину, что чувствует себя бесконечно виноватым перед обеими женщинами.

Но продолжает любить обеих.

И жену Ольгу Михайловну, и Катю Заболоцкую.

Только смерть Гроссмана в 1964 году разрубила гордиев узел любви.

Ну а нам кажется, что песня «Можжевеловый куст» не только про любовь и измену. Она про жизнь, которая чаще всего заканчивается опустевшим садом. Она про металлический хруст жерновов страшных мельниц, которые жизнь и любовь превращают в пыль.

Дрезина приближалась к повороту.

Лейтенант вскинул автомат и дал очередь. С дрезины ответили. Он увидел, как чье-то тело на излуке столкнули под откос. Это был Смотритель путей. Серега из Облучья.

Так он и не нашел свою Шмелевку.

У нас тут, в киноромане, сейчас сплошное кидалово.

Сторож побежал докладывать про группу конвоиров-зэков, сопровождающих странную политическую. Солдаты на дрезине бросились врассыпную. Смотритель, не дожидаясь друзей по несчастью, начал разгонять дрезину. А может, он хотел ее только завести и дождаться подельников? Гринько, не оглядываясь на Захара, Зину и Писателя, пошел на отрыв и забыл про товарищей.

Ну так он же бандеровец! И не такое может сделать.

Он ведь взрывал сельсоветчиков.

Или Мыкола успел заметить, что его друзья остались лежать на снегу?

Проколовший всех смертоносной иглой лейтенант, возбужденный погоней и боем, начал стаскивать трупы. А тут и солдатики, сбежавшие с дрезины, подтянулись. В леске, недалеко от разъезда, они обнаружили сани с будкой и лошадку, укрытую попоной. Топчутся, как опущенные, у повозки, переминаются с ноги на ногу. Ведь они покинули поле боя… И теперь их будут судить. Все зависит от офицера этого, чернявого. А лейтенант, похоже, простил их. Ведь его сейчас распирает гордость. Удача! Еще бы. Коня под ним убил худой зэк. А мог бы и седока снести, со ста-то метров запросто. Зэк, по виду, молодой совсем, но уже с седой башкой. Пришлось и его, страдальца, брать на мушку. Вон он валяется, что-то сказать хочет. Рядом с ним пистолет и какая-то деревянная штука, похожая на пенал.

Он к ней руки тянет…

Лейтенант открыл пенал. Листочки, исписанные мелким почерком. Вот и вещдоки. Писатель какой-то. Лейтенант перетащил раненого в будку сторожа. Солдаты помогли. Уложил на нары и перевязал сквозную рану на плече. Позатыкал кровавую дыру ватой. Потом растопил печку. Теперь можно и позавтракать. Трудная была у него сегодня работа. Трудная и опасная. Ножом он вскрыл банку тушенки, разогрел на плите.

Потом достал блокнот из офицерской планшетки и карандаш.

– Ну что, писатель? Не хочешь облегчить душу перед смертью? Не довезу я тебя, болезный. Совсем ты плох. Много крови потерял. Рассказывай…

Они смотрят друг на друга. Один зэк, другой энкавед.

Ровесники. Разница в возрасте, может быть, года два или три.

Только один уже совсем окровавленный. И седой.

А другой упитанный такой. И уверенный в себе. Победитель.

Упруго ходит по комнатушке.

Выпивает что-то пахучее и густое из фляжки. Коньяком пахнет.

Закусывает, крупно кусая белый хлеб, намазанный тушенкой.

Солдатню разделить с ним трапезу не приглашает.

Солдаты топчутся за дверью.

А дрова в печурке потрескивают.

Хорошие дрова – березовые.

Весна 1956 года

Дуссе-Алиньский перевал

Костя сунул пистолет в карман под мышкой. Парабеллум удобно лег. Как там и был. «Вот так-то оно спокойнее», – подумал Костя.

Тут у него в голове опять что-то щелкнуло, и поток сознания накрыл нашего героя с головой. И мы, чтобы точнее передать обрывистые мысли Кости Яркова, не станем здесь использовать кавычек.

И так все будет ясно.

Ползти нельзя. Не дотяну. И потом, куда ползти? Назад в сопку? Надо ползти вниз, в распадок. Там останется в горушку совсем немного.

Можно заночевать в бараке.

Или в домике станции.

Там, кажется, даже печурка есть.

Печурка… Только как ее растопить? Пальцы совсем одеревенели.

О! Кучумка, собачка моя верная, вернулся, вернулся. Тяжело дышит… Куропатку гонял? Где ты нашел ее, в такой метели. Иди сюда, поближе, какой ты теплый. И как я додумался убить тебя.

Какие они все-таки умные! Я спрятал пистолет, и он тут же вернулся.

Прижимайся боком, теплее будет.

Нет, не спастись… К утру замерзну. Может, зря пистолет спрятал?! Пока еще ладонями схватить могу. А нажать курок дело пустяковое. Сил хватит! Ты смотри – только подумал, а он опять насторожился. Неужели они мысли читать умеют? Не тебя я хочу убить сейчас, товарищ старший лейтенант, не тебя… Нажму курок – и никаких воспоминаний! Никаких угрызений совести. Сталинка простит. Да помнит ли она меня? А больше и прощать некому. Как говорил отец? Он говорил, что чалдон шапку не ломит… А чему учил Апостол? Не ты себе жизнь дал, не тебе и отнимать ее. Терпеть не ради себя, а ради других. Даже ради тех, кто доставляет тебе страдания.

Отче, если бы ты пронес сию чашу мимо меня… Да на все ведь Твоя воля! Значит, зэки терпели холод и голод, чтобы спасти Сталина?! Ибо я милости хочу, а не жертвы. Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или злодей… Боженьку вспомнил! А кто ты есть на самом деле? Убийца и есть. И злодей. Помнишь, как он поднял ее на руки и пошел прямо на тебя, на твой выстрел. Придет расплата, придет…

А что же она не пришла к тем, кто пытал и мучил?

Куда Боженька смотрел?!

В аду им теперь корежиться. Кучумка прямо в лицо лезет.

Словно сказать что-то хочет. Что?!

Надо связать лыжи, как волокошу, Кучум потянет… Чем связать?! В рюкзаке котелок, соболь замороженный, чуть подтаял уже, веревка, топорик. Вот оно! Широкая брезентовая лента, осталась от кулёмки. Ее можно надеть на грудь собаки, как алык в упряжке, лечь на лыжи, Кучумка умный, попрет под горку… Подожди! Спички же – серные! Их можно потереть, о брезент. Вспыхнет… Вспыхнет обязательно!

Господи! Прости, что сомневался в тебе на краю!

И богохульство мое прости, и отступничество.

Только помоги мне, Господи!

Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое.

Затемнение. Флешбэк

1954 год. Блатхата в Комсомольске

Какой-то шалман в бараке, недалеко от железнодорожного вокзала в Комсомольске. Приглядевшись, мы начинаем понимать, что в замызганной общаге находится перевалочный пункт для зэков, освободившихся по амнистии. Организовали его Мыкола, Николай Степанович Гринько, и отец Климент. Апостол, если не забыли. Он здесь же, перевязывает бинтом руку чахлому старику, лежащему на грязном матрасе.

Пальцами Климент зачерпывает из баночки расплавленную смолу и прикладывает к

1 ... 54 55 56 57 58 59 60 61 62 ... 81
Перейти на страницу:

Комментарии

Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!

Никто еще не прокомментировал. Хотите быть первым, кто выскажется?