Тайный заговор - Филипп Ванденберг

Юный Смоленски так никогда и не смирился с этим. Не помогли тут ни привитое ему смирение, ни распутная жизнь, которой он время от времени предавался. Теперь, будучи в летах, он получал истинное наслаждение, наведываясь по вторникам в дом Фазолино. И навещал он вовсе не синьора Фазолино, а его жену Анастасию, с которой в означенный день происходила странная перемена.

Анастасия принимала Смоленски в будуаре на третьем этаже дома, куда не было доступа ее мужу Альберто, который хорошо знал, что происходит в его отсутствие. Сегодня, как всегда по вторникам, Анастасия облачилась в длинный халат из черного шелка, немного скрывавший то, что было под ним. Жена Альберто была уже немолода, но ее пышная женственность и укоренившаяся привычка повелевать мужчинами определенным образом привлекали последних, в том числе и кардинала Смоленски.

Прежде чем они успели обменяться парой теплых слов, его преосвященство разделся. Он снял свой черный костюм и пурпурное нижнее белье и теперь, голый и смущенный, стоял посреди комнаты на восточном ковре с красным узором. Комната была погружена в полумрак, от канделябра в девять свечей, который возвышался на громоздком комоде эпохи барокко, исходил мягкий, приглушенный свет. Казалось, что Смоленски замерз, но на самом деле он был так возбужден, что дрожал всем телом. А когда Анастасия подошла к нему, распахнула халат и сбросила его на пол, Смоленски встал на колени, как на причастии, и восхищенно поглядел на свою госпожу, словно перед ним явилась сама Дева Мария.

На Анастасии были черные сапожки на высоком тонком каблуке. Полные бедра женщины были обтянуты черными чулками на широких подвязках, а тугой корсет поддерживал ее пышное тело. Кожа Анастасии была молочно-белой, а яркий макияж мог сравниться разве что с картинами экспрессионистов.

После того как она заняла место на потертом кресле и закинула ногу на ногу, словно дешевая шлюха, Смоленски пополз к ней на четвереньках и стал целовать ее сапожки. Это доставляло государственному секретарю такое наслаждение, что он причмокивал и похрюкивал подобно свинье перед корытом. После длительного развлечения, не оставившего равнодушной и Анастасию, Смоленски опустился на ковер и остался лежать на животе как после чертовски хорошего оргазма.

Вплоть до этого мгновения они обменялись едва ли парой слов, поскольку ритуал, годами не менявший свою форму, не требовал особых пожеланий или объяснений. Все происходило крайне церемониально, как литургия, совершаемая епископом, только заправлял церемонией не Смоленски, а Анастасия.

— Убери с моей шеи эту бабу из Германии как можно скорее! — без всякого предисловия начала Анастасия. — Она была здесь. Эта женщина опасна — и она умна.

Обнаженный государственный секретарь Ватикана, упершись локтями, задумчиво смотрел на скалившего зубы керамического леопарда, который стоял в углу.

— Поверь мне, — ответил Смоленски, — очень скоро она перестанет тебя беспокоить. Но пока она мне нужна, ибо эта женщина — важная фигура в моей партии. Я ведь и не думал, что она объявится в Риме и попадет прямо в пасть льва.

Смоленски, весело рассмеявшись, поднялся. Он одевался с огромной тщательностью, все время поглядывая в зеркало, почти уже непригодное от старости.

— Были новости от твоего племянника? — спросил он Анастасию.

Анастасия махнула рукой и поправила груди, вывалившиеся из корсета.

— По его словам, он в Мюнхене. Звонил и просил денег.

— И что? Ты ему выслала?

— Нет, ни единой лиры. А у тебя есть новости?

— Насколько мне известно, он все еще не выполнил поручение. Твой племянник дурак, однако, возможно, он нам еще пригодится. Он чертовски хорошо стреляет.

На колокольне Сан-Джованни пробили часы. Анастасия поспешно накинула халат.

— Девять, — сказала она. — Самое время уходить, если не хочешь столкнуться с моим мальчиком из хора.

Смоленски кивнул. Поправил свой серебристо-серый галстук, затем открыл портфель, вынул стопку заранее пересчитанных купюр и обеими руками положил ее рядом с канделябром.

И, как в любой другой вторник, Анастасия подошла к Смоленски, преклонила колени, взяла его правую руку и поцеловала кардинальский перстень.

Смоленски удовлетворенно принял преклонение.

Когда Жюльетт проснулась, сквозь окно в «Альберго Ватерлоо» било утреннее солнце. Они с Бродкой проговорили до поздней ночи, обсуждая возможные варианты и тут же отбрасывая их. В конце концов оба пришли к выводу, что не продвинулись ни на шаг.

Предположение о том, что мать Бродки могла быть похоронена на Кампо Санто Тевтонико рядом с церковью Святого Петра, казалось невероятным, нелепым, и все же не учитывать, что этот факт мог подтвердиться, было нельзя. Старый камердинер, очевидно, что-то знал.

Поискав Бродку рукой, Жюльетт обнаружила, что его нет. Она быстро сообразила, где он может быть, и через полчаса, одевшись и выпив чашку кофе в столовой, отправилась в Ватикан.

На площади Святого Петра было еще спокойно. Только кое-где слышались голоса. По мостовой торопливо шли несколько монахинь.

Немецкое кладбище в тени стены казалось заброшенным. Откуда-то доносилось пение птиц.

Жюльетт оказалась права. Бродка сидел в самом дальнем углу Кампо и отрешенно смотрел на небо. Услышав шаги Жюльетт, он обернулся.

— Я не сомневалась, что найду тебя здесь, — сказала Жюльетт.

Бродка кивнул.

— Я не мог спать. Слишком много мыслей роилось у меня в голове. Я встал почти сразу после того, как взошло солнце, и поехал сюда. Извини, что не оставил записки.

— Не нужно извиняться. Скажи лучше, что ты думаешь делать.

Бродка посмотрел на часы, поднялся и сказал:

— Пойдем. — С этими словами он взял ее за руку.

Они вышли на улицу через каменную арку.

— Должен же быть здесь пономарь, — заметил Бродка. — Или хоть кто-нибудь, кто отвечает за Кампо Санто.

В справочном бюро, находившемся в южной колоннаде, они узнали, что кладбище не имеет отношения к Ватикану, поэтому за Кампо Санто Тевтонико отвечает исключительно немецкий коллегиум. После этого они вернулись на кладбище и в скромном офисе с голыми побеленными стенами наткнулись на монаха-капуцина, облаченного в коричневую сутану. Он сидел за деревянным столом, единственным предметом мебели в комнате, не считая стула. Монах говорил с отчетливым южно-немецким акцентом, и на вопрос Бродки ответил, что прибыл из монастыря Святого Конрада в Баварии, где он, к своему несчастью (именно так выразился капуцин), некогда заведовал библиотекой. Затем он поинтересовался, что может сделать для них.

Бродка пояснил, что речь идет о свежем захоронении на Кампо Санто, где на могильной плите выгравированы инициалы «К. Б.», и попросил узнать, кто там покоится.

Еще минуту назад весьма разговорчивый монах внезапно заявил, что не вправе давать справки подобного рода. Кроме того, капуцин пожаловался на плохую память, которой он страдает после одного несчастного случая, когда его череп свел неприятное знакомство с дверью автомобиля. Врачи — он постучал костяшками по голове — вставили ему в череп серебряную пластинку, но, к сожалению, ничего не изменилось. Короче говоря, им следует обратиться в справочное бюро.