Демидовский бунт - Владимир Буртовой

Пес учуял их издали и дал знать о себе сдержанным радостным повизгиванием. Забрались в лодку, Илейка тут же оттолкнулся веслом от берега и, рискуя налететь во тьме на плавающее бревно, смело принялся грести – прочь от Усть-Уйской крепости, которая едва не стала последней на их таком трудном пути к манящей цели.

Отец Киприан, поглядывая на темные башни и частокол удаляющейся крепости, скорбно вздохнул:

– Мужайся, брате Илья! Почти без брашна мы остались до следующего жилого места.

– Ништо, отец Киприан, – отозвался Илейка, стараясь не сбиться с размеренных гребков веслами. – Снасти при нас, река с рыбицей под нами. Как ни то да прокормимся. Впервой ли тако бедовать? Да и бедствие ли это, когда рыбы вдоволь?

– И то! – охотно согласился отец Киприан. Растроганный вновь обретенной свободой, он ласково потрепал собаку по шее, почесал за твердым ухом Иргиза. – Питался же святой Иоанн едиными лишь акридами[12] да диким медом. А мы перебьемся единой рыбицей. Правда, без меда, но и рыбица не хуже акрид, как ты думаешь? – пошутил монах, склонился со своей скамьи и похлопал Илейку по колену длиннопалой ладонью.

* * *

Могучий по весне Тобол вынес их к урочищу Звериная Голова менее чем за трое суток. Приткнулись к берегу неподалеку от шестиугольной крепости, обнесенной заплотами, колючими рогатками и надолбами из толстых бревен, чтобы конные степняки не враз могли подскочить к стенам. Крепость отстроена всего два года назад и замыкала собой левый край огромной по протяженности Оренбургской пограничной линии – от Каспийского моря и до реки Тобола. С немалым страхом отправился отец Киприан в Звериноголовскую, но, к счастью, все обошлось без приключений.

Добыть в крепости съестного удалось совсем мало – лавки скудные, да и у жителей оказалось не богаче. Проходя мимо дворов плохо просохшей улицей, заваленной отходами не законченного еще строительства, отец Киприан, собирая Христовым именем, вошел в открытую калитку на просторное подворье. Присунулся к распахнутому окну и густым басом попросил кус хлеба странствующему божьему человеку.

Из окна по пояс высунулась рыжебородая личность, сморщенная и неухоженная, словно с великого подпития.

– О горе крестьянину! – прокричал хозяин дома мокрым хриплым голосом. – Нет спасения от вашего крапивного семени, нищеброды проклятые! Тот идет – подай! И этот идет – тоже подай! Тьфу, чума вас побери! В доме трынки не осталось уже! – И мужик сплюнул сквозь редкие зубы, едва не угодив отцу Киприану на ветром раздутую полу рясы.

Монах от неожиданности даже опешил – от Волги за весь путь такого слышать еще не доводилось! – потом трижды перекрестил злобно выставленную рыжую бороду и смиренно изрек:

– Экий бодун, право! Пребывай и дале, раб божий, в человеколюбии и в благости, тем и спасешься в судный час. Аминь.

Борода дернулась, на миг мелькнула загрубелая, в землянистых трещинках рука, хлопнула створка окна, и все стихло, только на задворках голосил, хлопая крыльями, гулена петух.

Поспрашивал отец Киприян в крепости и сыскал-таки покупателя на лодку за три печеных хлеба, кус сала и деньгами целковый и два алтына.

Пожилой косоглазый мужик с робкими не по возрасту повадками обошел лодку, простучал днище, порадовался ее добротности. Пояснил, что идти монаху надобно накатанным степным трактом от урочища встречь солнцу утреннему.

– Первое поселение будет Пресногорьковское. По нему и вся укрепленная линия тако ж именуется. А там, бог даст, кто подвезет какую малость, – пояснил покупатель. – Оттудова чаще тамошних мужиков в извоз гоняют. До новой Петропавловской крепости, сказывают, более двух с половиной сот верст бойной[13] дорогой.

– Нам это на полмесяца хода бредком идти, ежели ненастье где не застанет, – прикинул отец Киприан, и к Илейке: – Ну, побредем теперь пеши, почнем посохами тяжкие версты отмеривать.

Пошли на медленный подъем от реки в степь, подгоняемые лучами послеобеденного солнца. В предвечернем небе с курлыканьем кружили, высматривая место для ночевки, бело-розовые в лучах солнца журавли.

– Потянулись уже к родным гнездовьям, – чуть с завистью проговорил отец Киприан, поправляя на спине котомку. – А люди от родных мест тянутся в края, где им лучшее мнится…

Заночевали под ракитовыми кустами в степном суходоле. Северный склон суходола покрылся уже серо-зеленой порослью – молодая зелень буйно тянулась из земли к солнцу, к жизни.

* * *

Село Становое открылось перед побродимами ранним утром, едва от земли оторвался какой-то странный по виду многослойный туман.

– Обоз перед нами заночевал! – восклинул было Илейка, увидев далеко впереди, правее дороги, большое озеро и десятки столбов дыма вдоль берега. Над озером, издали похожие на крохотных белых бабочек, еле различимо махали крыльями дикие гуси. Полыхала заря, придавленная к земле темно-красным срезом облаков, а побродимам казалось, будто навстречу им во всю ширь катится все пожирающий степной пал.

С каждой пройденной верстой село становилось все различимее. Четче прорисовывались купола церкви, отдельные ближние к околице дома, редкие деревья вдоль длинной улицы. Шли из последних сил – второй день в котомке болтался пустой чугунок: варить в нем было уже нечего. Отец Киприян через каждую версту обессиленно валился в придорожную траву, тяжело дышал и вставал на ноги лишь с помощью Илейки.

Голодная, малолюдная сибирская проезжая дорога, от жилья к жилью многие десятки пустынных, ветром продуваемых верст.

В село вошли, когда народ после обедни густо повалил из деревянной церквушки, которая даже на легком ветру хлопала полуоторванными ставнями. Кругом слышался смех, веселые шутки, иные отъезжали с площади на телегах, два-три верховых ехали, подбоченясь фертом, большинство расходились пеши, утрамбовывая сапогами занавоженную, плохо подсохшую землю прицерковной площади.

Памятуя о голодном весеннем времени, отец Киприан остановил дородного, хорошо одетого мужика с крепкими плечами землепашца, с властным и осуждающим поглядом на молодежь: и десяти шагов не отошли от Божьего храма, а у них в избытке беспричинного смехотворения и призывного девичьего визга.

– Скажи, сын мой, кто может без ущерба себе приютить на день чернеца, странствующего с Божьим словом?

Мужик медленно ткнул толстым пальцем суконную мурмолку, приподняв ее с широкого лба. Серые холодные глаза ощупали монаха от сапог свиной кожи и до затасканного, пеплом испачканного клобука на седых, давно не мытых волосах.

– С Божьим словом идете, святой отец? Истощали, вижу, издалека, знать. Готов я оказать вам содействие, ваше преподобие. – Взгляд мужика смягчился, – мимо них с любопытством проходили односельцы, интересовались молча, с кем это остановился и разговаривает мужик?