Еще один шанс... - Роман Злотников

Где-то через полчаса, а может, и более (я довольно быстро потерял счет времени) мой соперник начал сдавать. Заметив это, мое войско радостно зашумело:

— Иссякает, иссякает сила колдовская… Перебарывает, перебарывает святая молитва черное колдовство… А глядите, братцы, как его от молитвы святой биет!

Гусарский ротмистр, до сего момента спокойно стоявший на берегу, внезапно задергался, занервничал, подозвал того самого пузана и начал что-то ему выговаривать. Пузан попробовал было возразить, но ротмистр только нетерпеливо дернул рукой, и пузан, замолчав, понуро двинулся в сторону владыки Игнатия. Тот выслушал его речь, но единственной его реакцией было отрицательное покачивание головой и рука, устремленная ввысь. Мол, Господь все видит…

Не знаю, сколько времени прошло, я и сам уже, несмотря на всю мою закалку, начал околевать от холода, когда мой супротивник внезапно покачнулся и, взмахнув руками, едва смог удержать равновесие. Мое войско тут же радостно вскричало. Самозванец с трудом вернул руки в прежнее молитвенное положение, но вот повторять за мной слова молитвы перестал. Потому как ворочать застывшими губами уже не мог. Я и сам уже десять раз проклял себя за эту глупую идею. Вот идиот же — разом все проблемы решить вздумал. Приключения искать на свою задницу… Да мы бы это его скоморошье войско одним ударом разметали! А потом… ну кто знает, что было бы потом? Может быть, и не было бы никаких Самозванцев. Да коли и были бы… ну подумаешь! Побегали бы мои воеводы за ними — на то они и воеводы, чтобы воевать… Нет, ну надо же, какой я кретин. Сам, сам все придумал и сам полез в эту дико студеную воду. Моржевал он, видите ли… Закалка у него… придурка…

— Все… — еле слышно выдохнул Самозванец и, пошатнувшись, сделал попытку подняться. — Не могу больше…

— Стоять! — яростно заорал я ему. Близость победы мгновенно увеличила мои силы и мигом освободила голову от всех малодушных мыслей. — Стоять! Ты, сука, хотел прийти на Русь царем незваным, обманом сесть на святой русский престол! Стой и молись, дабы Господь простил тебя за такую подлость!

Но Самозванец уже меня не слышал. Он, пошатываясь, начал подниматься. Затекшие ноги не выдержали, и он рухнул в воду, плашмя, сразу же скрывшись с головой, поскольку неснятые щегольские гусарские доспехи, в каких он красовался перед войском, из русского ограничившись только шеломом-ерихонцем, мгновенно утянули его на дно. По берегам озера, которые заполонили уже давно сломавшие строй оба войска, послышался слитный стон-вопль тысяч людей. Я же стоял и, максимально напрягая голосовые связки и насилуя закоченевшие губы, читал и читал молитвы. Одну за другой. Одну за другой…

Судя по баламученью в том месте, где он рухнул, он несколько раз пытался подняться. Но сил ему для этого не хватило… Когда уже всем стало ясно, что тот, кто рухнул в воду, более из нее не поднимется, я с трудом, моля Бога только о том, чтобы не рухнуть самому, поднялся на ноги и, пошатываясь, двинулся к берегу.

Мои воины встретили меня восторженным ревом, поляки же мрачно молчали.

— Владыко, — хрипло произнес я, — можно ли сие считать знаком Господним?

— Да, — торжественно возгласил митрополит, — сие, несомненно, есть знак Господень.

— В таком случае пусть его тело достанут из озера… А я хочу, чтобы меня проводили в его палатку. Ибо именно мне надобно прочитать в сем месте очищающую молитву…

— То не есть бардзо… — начал было гусар, но на него тут же волками надвинулись и мои рынды, и бойцы холопского полка, да и все остальные, поэтому он, оглянувшись на своих и не найдя ни единого взгляда поддержки, вынужден был заткнуться.

Меня взгромоздили на коня и рысцой провезли до самой большой палатки в лагере, после чего буквально заволокли внутрь.

— Спирта, — прохрипел я.

Мишка мгновенно сорвал с пояса флягу и сунул мне под нос. Я присосался к ней и высосал, наверное, около полулитра. Зерновой спирт крепостью более семидесяти градусов гнали у меня в Белкино, в Лекарском доме, и в отличие от всей остальной продукции подобного рода он проходил двойную очистку — древесным углем и молоком.

— Теперь раздеть и растереть, — просипел я, оторвавшись от фляги, но с меня уже в четыре руки сдирали доспехи, кафтан, сапоги… — Митрофан!

— Я, государь!

— Обыщи здесь все — сундуки, шкатулки и так да… ох… лее. Ищи документы, письма…

— Да уже делаю все, государь, делаю…

— От… лично… — Меня уже повело. Ну еще бы, разом высосать пол-литра спирта. — Тогда… Отче наш… иже еси… — все более и более тихим голосом забормотал я.

И спустя минуту, так и бормоча ту молитву, которую в этот момент только и способен был припомнить, рухнул на пол, застеленный лохматой медвежьей шкурой. Уже не чувствуя, что с меня содрали наконец всю мокрую одежду, и руки моих рынд сноровисто растирают мне спиртом все тело, от макушки и до кончиков пальцев. А вошедший в палатку митрополит Игнатий сильным голосом подхватил мою молитву, чтобы толпившиеся снаружи люди не поняли, что я уже уснул. Вот так и закончился мой поединок…

Я стоял у окна и смотрел на Кремль. Это был один из редких моментов того этапа в моей жизни, который начался сразу после смерти отца, когда я мог позволить себе вот так постоять, ничего не делая, никого не принимая и никуда не несясь галопом, причем часто одвуконь…

Когда я почти шесть с половиной лет назад появился в этом мире, то, постаравшись максимально припомнить все, что знал об этом времени, составил для себя некий перспективный план действий на ближайшие несколько лет. Как выяснилось, помнил я мало и почти все неверно. Следствием этого стало то, что составленный когда-то план все время приходилось корректировать, править, переделывать, а также то, что я практически все время пребывал в жесточайшем цейтноте, с момента смерти отца только обострившемся. Когда-то я, наивный, рассчитал, что отец даст мне срок где-то до семь тысяч сто пятнадцатого года, все это время таща на себе оборону, сбор налогов и податей, отношения с иноземными государствами, текущее государственное управление, дрязги с боярами и всю остальную дребедень, каковая и составляет основное занятие любого правителя любого государства в любые времена. Скажете, в двадцать первом веке нет бояр? Во-от, смеемся вместе, не правда ли? Однако отец умер раньше. И все мои планы полетели вверх тормашками.

Разобравшись с Самозванцем, я вернулся в Москву и, скинув с шеи торжества по поводу венчания на царство, по локоть влез в расследование «боярской измены». Ибо в палатке Самозванца и гусарского ротмистра, куда Митрофан со своими людьми также влез «по недосмотру», сыгравши пьяных и перевернув там все вверх дном, и откуда был вышвырнут ротмистром и его гусарами крепкими тумаками, но зато с добычей, обнаружилось немало интересного. И, вернувшись в Москву, Митрофан принялся за дело. За неделю было взято «в узы» около сотни человек из ближней боярской челяди, Шуйских, Шереметева, Романова и еще около полутора десятков думных бояр и почти полсотни бояр уездных. Челядинов брали тихо — кого подпаивали, а затем «заботливые» собутыльники уводили его в неизвестном направлении, кто-то незаметно получал кистенем по затылку, после чего столь же «заботливые» прохожие, громогласно крича: «Мужу плохо, муж духа лишился!», клали его на так удачно подвернувшуюся подводу и увозили «к лекарю», а кто просто уходил вечером со двора, а утром туда уже не возвращался. Само следствие вел дядька Семен. Он уже в делах такого рода собаку съел. А Митрофан торчал рядом и учился. В том числе, правда, и на ошибках… А вообще, именно в этот момент я оценил устроенную мной школу, так сказать, секретной службы. Всего полгода обучения — а какой резкий рывок в профессионализме. Может быть, дело было еще и в том, что вновь полученные знания легли, так сказать, на старые дрожжи? То есть на достаточно большой практический опыт. Возможно, возможно… И этот вывод заставил меня предпринять еще один шаг, на время отвлекшись от расследования. Тем более что оно и так велось неплохо без моего участия…