Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Получив пособие, невесткам приходилось либо отдавать его свекрам со свекровями, либо идти на конфликт, отстаивая собственную финансовую независимость. Но последнее грозило перераспределением патриархальных ролевых функций в больших семьях, против чего активно выступали крестьяне. В Костромской губернии в феврале 1915 г. во время ссоры свекрови и невестки из‐за денежного пайка свекровь, обругав царя, возмутилась: «Солдатским женам выдал книжки для получения пособия, а матери выходят дешевле жен»[515]. Мать солдата в народном сознании имела больше прав на компенсацию, лишение же ее данного права становилось переоценкой сложившейся социальной иерархии в деревне. В результате многие крестьянки, опасаясь за сохранность денежных пайков, тратили деньги сразу после получения, покупая вещи, которые не могли позволить себе раньше: кофточки, галоши, духи, помаду[516]. Естественно, это не снижало напряжения в семьях, а, наоборот, формировало в деревенском общественном мнении уверенность в том, что невесток деньги развращают: «Наш государь дурак за то, что много дает пособия солдаткам, которые ведут праздную жизнь»[517]. Со временем получение денежных пособий стало восприниматься как предательство, принятый крестьянками откуп за убитых мужей: «Солдатки за деньги продали своих мужей; им царь за них выдает деньги, не хотят ли они, чтобы царь и х… им купил?»[518]

Таким образом, система призрения семей солдат как ввиду излишней забюрократизированности, так и из‐за недостатка государственных средств не только усугубляла социальные проблемы в деревенской среде, но и служила поводом для выражения женского протеста в различных административных центрах.

Помимо мобилизации мужчин, перебоев с выплатами денежных пособий, фактором женского бунтарства стала реквизиция лошадей и крупного рогатого скота для нужд армии. Собственно, подобные реквизиции коснулись всех слоев населения: еще 17 июля 1914 г. было утверждено Положение о военно-автомобильной повинности, предусматривавшее принудительную реквизицию автомобилей у населения с возмещением стоимости. Однако если автомобиль в те годы мыслился как роскошь, от которой можно было временно отказаться, то лошадь в крестьянской семье играла совершенно иную роль, от нее нередко зависело выживание людей. Комиссии по реквизициям оценивали лошадь с точки зрения ее выносливости и годности для армии, признанных негодными лошадей возвращали, за других назначали денежную компенсацию, однако сумма компенсации нередко определялась произвольно, среди крестьян ходили слухи о том, что за взятку можно и хорошую лошадь признать негодной или, в крайнем случае, получить хорошую компенсацию. В частной переписке обыватели указывали друг другу на злоупотребления властей, а также местных перекупщиков-спекулянтов. Так, один современник сообщал о действиях некоего Карыма, который покупал за бесценок лошадей у крестьян, которых накануне комиссия признала негодными для армии, а затем получал за них казенные деньги, повторно предъявляя их комиссии[519]. По подсчетам Г. И. Шигалина, за время войны из сельского хозяйства было изъято 10 % лошадей, причем взрослых, наиболее работоспособных, в то время как в деревне увеличивался процент молодняка и жеребят (до 22 %), а также старых кляч[520]. При оценке лошадей члены комиссии далеко не всегда принимали во внимание, что ценность лошади в семье, лишившейся мужчин, сильно возрастала. Тверской уездный предводитель дворянства В. И. Гурко в воспоминаниях писал: «Мобилизации проходили при полном спокойствии… Посадка в поезда происходила в отменном порядке. Разумеется, провожавшие уходившие поезда женщины усиленно плакали, заметно было волнение и на лицах солдат, но шли они бодро и уверенно. Менее спокойно прошла реквизиция лошадей по военно-конской повинности, производившаяся почти следом за людской мобилизацией. Во множестве крестьянских хозяйств главами оставались женщины, и именно они проявляли и крайнее недовольство, и даже полное отчаяние, когда у них стали отбирать лучших лошадей. Здесь пришлось видеть несколько весьма тяжелых сцен: бабы буквально выли. Наблюдая за осуществлением военно-конской повинности, я несколько раз не мог выдержать тяжелых сопровождавших ее сцен и, признаюсь, вполне произвольно оставил на месте нескольких добрых коней, признав их вопреки очевидности негодными»[521]. По логике мемуариста, отстаивавшего официальную версию о спокойном течении мобилизации, но признавшего «полное отчаяние» женщин при реквизициях, выходило, что скотина солдаткам была дороже мужей.

Впоследствии к реквизициям лошадей и рогатого скота добавились и реквизиции зерна, что также способствовало росту протестных настроений среди крестьянок. Часто стали звучать угрозы в адрес царя. Так, например, 2 марта 1916 г. 38-летняя крестьянка Тобольской губернии Прасковья Тимофеева, муж которой был призван в армию, находясь в возбужденном состоянии при реквизиции у нее овса, в присутствии свидетелей сказала: «Что это за цари такие. Мужа и лошадь взяли, а теперь хотите и овес забрать. Надо бы всех царей под пулю»[522]. В составленном протоколе было отмечено, что ранее Тимофеева ни в чем предосудительном замечена не была и отличается безупречным поведением.

Разразившийся в империи общий продовольственный кризис размыл границы бунтарства солдаток. Из-за значительного роста цен на продукты и исчезновения ряда товаров из продажи ценность пособия понижалась, а желание бунтовать появлялось не только у одних жен призванных запасных, но и у всех, кто вел домашнее хозяйство. Повышение цен на продукты началось практически сразу после объявления войны, поэтому петроградская толпа, громившая 22 июля немецкое посольство, «делегировала» женщин на разгром продовольственных рынков. 25 июля в селе Смоленском за Невской заставой вспыхнул женский бунт на почве повышения цен на пищевые продукты. Газеты сообщали: «Вчера хозяйки, явившись в рынок, узнали о новом повышении цен почти на все продукты первой необходимости. Они напали на ларьки торговцев и уничтожили весь товар. Разгром рынка отличался не меньшей жестокостью и не меньшим озлоблением, чем разгром немецкого посольства… Торговцы понесли весьма существенные убытки и после этого согласились понизить цены на все продукты до прежней нормы»[523]. 28 июля разгрому подвергся рынок в Петербурге, на Безбородкинском проспекте (Выборгская сторона)[524]. В следующем году ситуация с женскими погромами торговых заведений осложнилась. Исследователи отмечают, что только за 1915 г. в России было зафиксировано 654 бунта, вспыхнувших на почве роста цен и недостатка продовольствия, а с января по май 1916 г., т. е. за неполные полгода, произошло уже 510 выступлений[525].