Усама - Леви Тидхар

Она стала появляться не так часто. Она убывала, так ему казалось. Каждую ночь становилась менее реальной, все меньше была рядом. Только в полнолуние она по-прежнему казалась осязаемой, близкой…

– Она была сиюминутностью, настоящим, – выговорил он. – Моим настоящим. Я не рассуждал в терминах прошлого или будущего. Существовал только момент, когда она была рядом, в моих объятиях, когда я мог держать ее, утешать, гладить ее волосы при свете луны…

Ему представлялось, если опиума будет больше, то станет легче – нет, не стало. Вместо этого тот иной, воображаемый мир все больше и больше поглощал его собственный, пока он уже и сам не был в состоянии разделить их. Иногда, идя по улицам, он принимал за нее каких-то других, похожих, а то и тени по углам улиц, беженок из иных мест, иного времени, но он никогда не пытался заговорить с ними. Она была всем, что у него было.

– А потом она ушла. Ушла при полной луне, обосновавшейся на горизонте. Ее волосы переливались серебром. Я держал ее руку в своей – та была прозрачной, мне были видны кровеносные сосуды внутри, кости, похожие на бледные кристаллики. «По-моему, я вижу их», – сказала она. Это было последнее, что она мне сказала. На другую ночь она не появилась, и на следующую тоже, и в ту, что за ней. – Лонгшотт поднял взгляд на Джо, только глаза у него были невидящими. – Я был один.

Все темное время он ждал, когда возродится новая луна. Увы, когда и это случилось, она не появилась, и он понял, что она уже не вернется.

– В ту ночь я написал первую главу. Сон больше не идет ко мне. Когда я закрываю глаза, то вижу его, но всегда на расстоянии: съежившаяся фигура с холодным взглядом ясных глаз, которым я безразличен.

Джо произнес – прошептал – имя:

– Усама. – Имя вздрогнуло в недвижимом воздухе, казалось, на миг обрело форму, фигуру, потом пропало.

– Да, – кивнул Майк Лонгшотт. Его тоже пробрала дрожь, несмотря на жару. – Мой герой. – Он издал смешок, больше походивший на кашель. Руки его тряслись. – Вы не могли бы?… – попросил он.

Джо понял его. Издалека, похоже, до него донеслись нашептывающие слабые голоса. Джо встал с кресла, подошел к Майку Лонгшотту, помогая тому подняться.

– Это в другой комнате, – сказал писатель. По лицу его катился пот. Джо мягко взял его за руку. Вместе они медленно пошагали (писатель наполовину привалился к плечу Джо), и, когда добрались до другой комнаты, Джо помог Лонгшотту лечь на лежанку, которую тот давным-давно для себя изготовил, проследил, чтобы Майк удобно устроился на ней, и что-то будто разбилось в нем, как хрупкий стакан.

– Не могли бы вы?… – произнес Майк Лонгшотт. Джо, кусая губы, чтобы остановить наползавший на глаза туман, молча кивнул и помог ему приготовить трубку, скатав в пальцах смолистый шарик, хотя от запаха его у Джо голова пошла кругом. Вложив мундштук трубки в рот писателя, он разжег пламя для разогрева смолы, следя за тем, как постепенно расслабились и обвисли черты лица Лонгшотта, когда тот вдохнул в себя гуляющие по трубке пары.

Помрачение рассудка, так назвал это Лонгшотт. Джо дождался, когда трубка была выкурена, а глаза Лонгшотта, хотя и открытые, уже не видели его. Потом, поднявшись на ноги, он тихо вышел из комнаты.

Джо знал, что она окажется там, еще до того, как она появилась. В каком-то смысле, думал он, она всегда была там, ожидая его на краю зрения, где сходятся свет с водой, позволяя ей образоваться. В глазах ее стояли слезы, и он решил: пусть так и останется. «Все мы тени, – думал он, – призраки, необъяснимое. Мы дурные знамения, появляющиеся только при определенных условиях». Вспомнил о постелях, в которых спал. Они никогда не комкались, когда он просыпался. Ему никогда не удавалось вспомнить, что он спал. Просто он… просто его там не было. От осознания не стало легче. Оно просто было там, как и голоса других, нашептывающие издалека. Расплывающимся взором он наблюдал за далекими горами, где ничего не росло. Легкая дымка мерцала над красно-коричневой пылью, и сквозь дымку она и появилась: маленькая, хрупкая фигурка, одна-одинешенька на том витке дороги, с пустой голубизной неба за спиной и горами, словно обозначающими место погребения.

«Я нашел его», – произнес он. Голос звучал глухо, потерянная мелочь, с трудом одолевающая простор на этой горе над тихим городом. Потом, порывшись в карманах, он достал черную карточку, которую она ему дала тогда, в его конторе во Вьентьяне, который теперь мало чем отличался от сна. Он сделал попытку вернуть ей карточку, но она не обратила на это никакого внимания, и после недолгого колебания он позволил кусочку пластика упасть на землю, где тот, похоже, исчез в пыли. Это уже не больше реальность, осознал он, чем все остальное – подпорка, fabrique, недомыслие. Он произнес опять: «Я нашел его», – и ему был противен звук собственного голоса, зато она улыбнулась. И сказала: «Я знала, что найдешь».

Они стояли лицом друг к другу, разделенные пропастью гор. На заднем плане стоял дом Майка Лонгшотта, разрушенный замок, погруженный в собственное молчание. Жара сильно припекала землю, густая и тягучая, как сновидение. Она сказала: «Я скучала по тебе».

«Нет-нет, – отозвался он. – Ты нашла меня».

На это она улыбнулась, потом нахмурилась. Прядка волос упала ей на лицо, и она не стала ее убирать. Джо очень захотелось протянуть руку и откинуть прядку, но он сдержался.

«Ты помнишь?» – спросила она. Сказано не без назойливости, подумал он.

И заговорил: «Я помню, как ты пришла ко мне в контору. Ты наняла меня найти его…» – Джо повел рукой в сторону дома. Он понимал: она не об этом спрашивает, – но боялся другого ответа. Ни с того, ни с сего он перепугался до смерти.

Девушка слепила его взглядом.

«Черт тебя побери!» – воскликнула она. Возглас ее походил на взрыв и ошарашил его. Он отступил на шаг, а она придвинулась к нему. «Меня, мерзавец ты этакий! Меня-то ты помнишь? Ты…» – она глубоко вздохнула, словно бы старалась успокоить себя.

Вид у нее был очень рассерженный. Тогда он и почувствовал или как-то глубоко нутром понял, что гнев ее сродни такому, какой способен землю встряхнуть и горы воздвигнуть. А еще, добавило что-то таившееся у него в душе, голос чего он отчаянно заставлял умолкнуть, у нее и любовь такой же силы.

«Ты любишь черно-белое кино и детективные романы, – сказала она. Вырвалось это все как-то неожиданно. Солнце плавно склонялось книзу на небе. – Ты любишь ром и мороженое с изюмом, хлеб из опары, сливочное масло, а не маргарин, салаты, но только без лука». Руки ее сжались в кулачки. Она продолжила: «Ты ненавидишь свеклу и авокадо, тебе безразлична политика, ты любишь спать на правой стороне постели, если так будешь лежать лицом к стене. Тебе нравится ночью переворачивать подушку, так чтоб тебе доставалась ее прохладная сторона. Ты ненавидишь людей, которые, идя с тобой, шагают медленнее. Ты умеешь гладить, но очень медленно, представления не имеешь, как работает стиральная машина, и тебе нравится сбрасывать одежду на пол, чтобы сразу же утром она вновь была под рукой. Нижнее белье ты меняешь каждый день, зато продолжаешь носить одну и ту же пару джинсов, пока та не провоняет. Ты плакал, когда умер твой дедушка, тебе нравятся лирические комедии, но ты, если только не пьяный, ни за что не признаешься в этом, пьешь ты только в компании и слишком много куришь. Тебя зовут…»