Долгое дело - Станислав Родионов

— Вадим, у чайников дно не подгорает, — сказала Лида вместо своего «Да?».

— Еще как, если варить в нем кашу. И вообще, посуда легче всего отмывается, когда ее моет другой.

— Кто же этот другой?

— Вчера, например, мыл инспектор Леденцов…

Рябинин глянул на женщин единым охватывающим взглядом. Раскрасневшаяся Лида… Воспрявшая Светлана… Сначала он решил, что из-за этого единого и охватывающего взгляда ему захотелось совместить их силуэты, как это делается в фотоаппаратах. Но тут же понял, задетый беспричинной и сразу убежавшей тревогой, что дело не в его взгляде… Они похожи, они внешне очень похожи. Ростом, фигурой, чертами лица, женственностью… Только Лида, может быть, на сантиметр повыше. И волосы ее погуще и поярче, с далеким красноватым отливом. И постройнее. И говорит свое бесподобное «Да?».

— Вадим, у вас будет гастрит, если вы… — начала было Лида.

— Если я не женюсь, — подхватил инспектор. — А я живу по русской пословице: пока баба не грянет, мужик не перекрестится.

— Ну и скоро грянет баба? — спросил Рябинин.

— У нас есть инспектор Фомич. Знаете, как жена о нем заботится? Звонит ему, и если он не обедал, то предупреждает: «Смотри, подохнешь!».

— Вас и так предупредить некому, — заметила Лида.

— А я вот попрошу Свету звонить мне и спрашивать: «Не подох?». Все на душе будет теплей…

Краска, которую не могла вызвать двухчасовая суета на кухне, теперь робко проступила на Светланиных щеках. Рябинин обрадовался — ей, наверное, у них хорошо, коли краснеет от шутливых намеков. И Лиде хорошо — она любит приятных гостей. И Вадиму хорошо — второй бифштекс уминает. А Рябинину всю неделю было хорошо.

— Лучше расскажите что-нибудь из вашей практики, — попросила Светлана инспектора, чтобы не гореть огнем от его слов.

— Можно. Приземляли мы вчера на хазе забулдона…

— Как? — ничего не поняла Светлана.

— Арестовывали на квартире пьяницу. Только вошли… Он прыжком к шкафу. Ну, думаю, быть пальбе. Между нами раздвинутый стол. Кричу, как положено, насчет кистей вверх. Ну и свой пистолетик уже в руке. А забулдон открыл шкаф, выхватил…

— Ружье? — ужаснулась Лида.

— Нет, длинную, тяжелую, конусообразную…

— Мину? — тихо предположила Светлана.

— Нет, бутылку «Плодоягодного». И забулькал. Граммов триста успел.

— Да?

— А говорят, что в городе появился садист, — окончательно распрямилась Светлана. — Подсаживает в свою машину девушек, везет за город, там пытает, а их крики записывает на магнитофон…

— И потом дома прокручивает, — знающе подтвердил Рябинин.

— Ага. — Инспектор кивнул. — Только садист не один, а их несколько. И не на магнитофон записывают, а сами играют на гитарах. И не девушки кричат, а они сами орут. И называются не садистами, а вокально-инструментальным ансамблем «Гармония».

Женщины засмеялись.

У Рябинина всплыла мысль, никуда не исчезнув, потому что была ясной: сколько сказано о любви… А о дружбе? Нет, не так. С какой силой воспето неясное и трепетное состояние, когда человек лишь начал влюбляться. А где и как воспето состояние, когда человек?.. И слова-то нет.

Рябинин обвел всех какими-то обмякшими очками и блаженным голосом спросил:

— Братцы… Есть слово «влюбился», а почему нет слова «вдружбился», а?

Из дневника следователя. Мне кажется, что я понял, в чем ошибается Юрий Артемьевич, — он не разграничивает понятия «смысл жизни» и «главное в жизни». Разумеется, главное в жизни — это труд. Здоровье — тоже главное в жизни. Еще главное в жизни — любовь. Дети, конечно, главное. Природа, материальная база, психологический климат, образ жизни — все это главное в жизни. Что там еще осталось?..

Рябинин не поверил первым флоксам, заболевшим, закрасневшим на лотках у метро. Он не поверил ранней свежей картошке, принесенной Лидой с рынка. Он календарю не поверил…

Но в парке посмотрел на березу одновременно с порывом сильного ветра. Его взгляд опередил скорый воздух и первым лег на пышную, слегка отяжелевшую от тепла и поливов зелень, которую желтизна не тронула даже волоском. И тут же гулящий ветер — тот, который он опередил взглядом, — вломился в крону и вытряхнул из нее стайку невесть откуда взявшихся рыжих листьев.

И Рябинин поверил — август.

— Уже август, — сказал он Беспалову, входя в его кабинет и осторожно удерживая за уголок маленькую бумажку — как просушивал.

— А…

— Что «а»? — спросил Рябинин, запоздало поняв ненужность этого вопроса: его слова опередили собственную мысль, как утром взгляд обогнал парковый ветер.

Уже август. Уже август, а… Только оно, только время бросает в душу это железное «а». Месяц прошел, а… Год прошел, а… Жизнь прошла, а… А что? Зачем они прошли?

Рябинин прищурился, близоруко вглядываясь в лицо Беспалова, — это ли сказал прокурор? Юрий Артемьевич тоже прищурился, собираясь ответить. Но Рябинин опередил его философским сообщением:

— Египетскому сфинксу четыре тысячи лет. Лежит себе.

И промелькнуло, исчезая…

…Мы не живем, а просматриваем коротенький конспект собственной жизни…

Египетский ли сфинкс подсказал, думал ли об этом раньше, но прокурор вот почему прищурился — вдруг спросил веселеньким голосом:

— Счастье… Почему ж вы смыслом жизни не полагаете счастье?

— Может быть, потому, что так полагают многие.

Рябинин сел в кресло, положив на колени свою осторожную бумажку, — ему не хотелось говорить о счастье.

— Сергей Георгиевич, давно сказано, что мы созданы для счастья, как птицы для полета.

— Мы-то созданы…

— А коль созданы, то надо летать.

— У счастья есть один недостаток, Юрий Артемьевич. Не всегда знаешь, что оно с тобой…

— Неужели вы никогда не были уверены в своем счастье?

— Был. Но всегда был и тайный страх.

— Почему же?

— Боялся, что оно уйдет…

— Тогда вам не бывать счастливым.

— А я их не люблю.

— Кого? — Понял прокурор «кого», но отогнал это понимание, как оброненную глупость.