Долгое дело - Станислав Родионов

— Счастливых.

— Что вы говорите! — Беспалов махнул сигаретой, открещиваясь.

— Действительно, что я говорю, — искренне удивился Рябинин, хотя надо бы сказать: «зачем я говорю».

— Вы же человек добрый, — успокоился прокурор.

— Возможно. Но счастливых не люблю.

Юрий Артемьевич уложил окурок в пепельницу и негромко, словно боясь ответа, спросил:

— Почему?

— Они глухие.

Беспалов взялся за нос, который выдержал пошатывание, лишь слегка порозовев.

— И слепые, — добавил Рябинин.

— Не все же.

— Все. Об этом и в песнях поется.

— В каких песнях?

— Ну, хотя бы… «В этот час весь мир для нас…» Или: «Я верю, что любовь всегда права…»

— Это про влюбленных.

— А влюбленные — самые счастливые.

— Я думаю, что влюбленные имеют право ничего не видеть и не слышать.

— Такого права нет ни у кого, — резковато сказал Рябинин. Он и не хотел говорить о счастье.

— Как дело Калязиной?

Теперь и Беспалов не захотел говорить о счастье; теперь, но через день-другой где-нибудь в коридоре или столовой неожиданно озадачит выношенным ответом.

— Вызвал ее для опознания и очных ставок. И дело закончу.

Видимо, последнюю фразу «И дело закончу» он сказал неуверенно, без точки, поэтому прокурор ждал еще слов, окончательных. Рябинин сдернул, как сдул, бумагу с колен и положил перед Беспаловым — красивый бланк с четким и стройно расположенным текстом:

— Вот такое письмо…

Прокурор читал долго, медленно, возвращаясь к началу текста.

— Действительно… все это? — наконец спросил он.

— Впервые слышу.

— Неужели ученые полагают, что какие-либо способности могут освободить от уголовного наказания?

— Я думаю о другом… Что за этим?

Из дневника следователя. Брякнул-таки. Да и не то, что хотел сказать. Не люблю счастливых… Ведь кощунство. А вернее было бы так: счастливый человек мне неинтересен. Почему же? Счастье держится, как правило, на каких-то общих для всех кирпичиках: здоровье, материальный достаток, интересная работа, образование, семья… Идеалы счастья придумывают люди, и эти идеалы похожи, как в квартирах телевизоры. Поэтому счастливый человек теряет индивидуальность — все счастливые похожи. Несчастные же самобытны, потому что… Потому что идеалы мы придумываем сами, несчастья нам придумывает жизнь, а она — большая искусница.

В душном и огромном зале негде было упасть яблоку. Притушенные бра, казалось, не горели, а сочились тончайшей жемчужной пылью, оседавшей на лица напряженной бледностью. Яркий свет горел только в глубине сцены, обдавая задник малиновым пожаром. На этом закате чернели насупленные фигуры — за столом молча сидело человек десять: врач, невропатолог, физик, психолог, кибернетик, философ… Вдоль стола бесшумно двигался худой безвозрастный мужчина в темном костюме, ведущий эту встречу. А на краю сцены…

На краю сцены в длинном черном платье, с бескровным, каким-то прозрачным лицом стояла Аделаида Сергеевна Калязина и одержимо пронизывала зал взглядом угольных глаз.

Петельников и Рябинин переглянулись.

— Часы, — негромко, но слышимо всем сказала она.

— Правильно, — отозвался голос из публики.

Зал сдержанно вздохнул. Кто-то захлопал, но звук ладоней вспугнутым воробьем исчез под негоревшей люстрой. И стало еще тише.

— Кто следующий? — глухо спросил ведущий.

— Разрешите мне.

Молодой человек, наверное студент, неуклюже подошел. Ведущий скользнул по сцене длинными шагами на согнутых ногах, как прошелся старомодным танго. Откуда-то из рукава он выдернул черную повязку и завязал Калязиной глаза. Студент протянул свой предмет — зачетную книжку. Ведущий взял, усмехнулся и поднял ее над головой, показывая комиссии и публике. Спрятав зачетку в ящик, темневший на краю стола, он подошел к Калязиной и снял повязку — как Вию поднял веки.

Калязина вздохнула и безумно оглядела зал. Длинный и лохматый студент, похожий на гигантского цыпленка, приготовился. Она искала его, как тот самый Вий, и не могла найти, хотя он стоял перед сценой, перед ней. И вдруг наткнулась, увидела и вонзилась исступленным взглядом. Студент набычился, заметно бледнея. Калязина все смотрела и смотрела, а студент бледнел и бледнел от какого-то тайного напряжения.