Как делать погоду - Улья Нова

– Но-но, – глухо пробормотал целитель московских птиц, – гражданочка Фаина, предъяви билет! Я, конечно, тебя уважаю и очень боюсь. Но, знаешь, маленькая, ищи-ка ты себе другого сказочника, а моего не тронь. Я этого парня собственноручно со льда поднял, дал ценные советы, на нужную лыжню установил, по ней он и двинется дальше под моим присмотром.

Фаина игриво взъерошила мне волосы. Ее маленькая ручка с темно-бордовым маникюром оказалась цепкой и горячей. Шурша юбкой, постукивая бусиками, будто счетами, она вскочила и легко перелетела к группке поющих гостей. А неутомимый целитель птиц важно уселся на свое место и принялся шептаться с Сергеичем в заклеенных лейкопластырем очках. Пять минут спустя, разыскивая перчатки, я обнаружил в кармане бирку из прозрачного пластика, на которой сиреневым неоном мерцало: Фея Фая. И ниже – готическим шрифтом – номер ее мобильного. Тогда, стараясь не привлекать внимание главного волшебника Москвы, чтобы ненароком не расстроить, не разозлить и не обидеть его, я все же украдкой спрятал ее визитку обратно в карман. На всякий случай.

Несколько дней назад, ближе к вечеру, безмятежный сон свиньи нарушил настырный телефонный звонок. Бесцеремонно ввинтившись в наушник, он сумел перекричать сигнализацию припаркованной во дворе машины и включенный на полную катушку клип с youtub’a. Легендарный журналист, гранитная глыба и упырь утомленно изрек из трубки, что в ближайшие дни я могу явиться за честно заработанными на погоде деньгами. Кроме того, надменно предупредил он, в редакции мне предстоит узнать пару шокирующих новостей. Тут выдающийся мастер интервью умолк, ожидая нетерпеливого вопроса, чтобы отрезать: придешь и все узнаешь. И вот, стараясь не поскользнуться на упрятанных под снег зеркальцах льда, я спешу по берегу Чистых прудов на встречу с новостями и гонораром, кутаясь в приподнятый воротник надетой не по сезону кожаной куртки. После недавней оттепели каток скрывается под ковролином хрустального снега. Меня обгоняет шаркающий трусцой пенсионер в шапке-петушке. На облепленной льдом и мелкими сосульками прибрежной скамейке две девочки в дутых комбинезонах, придающих сходство с космонавтами, разложили кукол, фантики и лоскутки, играя в универмаг. Я подошел к ним, рассмотрел «товары», убедился, что меня замечают, что бобина невидимых ниток действительно исчезла. И на радостях купил за десять рублей старый оранжевый шнурок.

На ветках ясеней покачивается голубоватый иней. Морозный ветер колется, выключает уши, хватает ледяными лапами за шею, на каждом шагу напоминая, какой глупостью было оставить шарф дома. По пути я гадаю, что за сюрпризы приготовили для меня в редакции сатирического журнала. Несколько дней назад начальник независимого метеобюро имени самого себя глухо пробурчал из трубки, что интуиция ему подсказывает: кто-то наведался к Груздеву насчет рекламы. Теперь многострадальная тринадцатая страница будет отдана под их объявления. А значит, судьба рубрики погоды и нашего дальнейшего сотрудничества с сатирическим журналом повисла в воздухе или уже решена. «Подумай только, – возмущался маг и чародей, – птицу-индюка я на ноги поставил, ветер-Зубняк, ветер-Ищей, застоявшиеся сквозняки-нелегалы из редакции выгнал, сосульки с карнизов эвакуировал, солнечный день в их помещении установил, наладил мужской климат для юмора и сатиры, в общей сложности пять радуг безвозмездно подарил журналу и каждый месяц рассказывал о погоде, которую организую повсеместно… Все устаканилось, трудные времена позади, а мы им больше не нужны. Реклама снова пришла в журнал, и это значит, Василь Василич, иди-ка ты вон. Я всегда говорил, что деньги зло. И в очередной раз это подтверждается. Но нет, друзья дорогие, я так обращаться с собой не позволю! Сейчас же из-за жгучей обиды устрою небольшой снегопад над Чистыми прудами. А в четверг, послезавтрова, как раз у меня выходной, пойду к ним туда разбираться. И, улучив момент, постараюсь простукать оставшиеся стены в кабинете главного редактора, больше знать не хочу, как его зовут».

После этого волшебник примирительно добавил, что приготовил мне незабываемый сюрприз. И обещал после визита в редакцию обязательно обо всем рассказать. Но звонка не последовало. Мобильный целителя московских птиц был заблокирован. В столице ударил мороз. Город сковало льдом, обелило инеем, облепило сосульками. Раздумывая, что все это может означать, я медленно подходил к голубому особнячку, украшенному орнаментами в виде сказочных зверей, сов и жар-птиц. Будто в опровержение многим моим догадкам на пятом этаже из коридора редакции в лицо хлестнул прохладный, пропитанный обещаниями и далью морской ветер, имя которого мне неизвестно и дата рождения – тоже. Не отрываясь от ноутбука, простуженная тетушка в очках, похожая на учительницу младших классов, указала оттопыренным большим пальцем на стену, давая понять, что мной займутся в соседнем кабинете.

В кабинете главного редактора на изумрудном кожаном диване, застеленном мятой мешковиной, грустил небритый пятидесятилетний поэт. Перед ним на овальном столе для редколлегий выстроился поредевший отряд заводных индюков, навытяжку стояла готовая с минуты на минуту опустеть бутыль Courvoisier, пыжилась банка маринованных корнишонов и стыдливо жалась в сторонке розовая детская кружечка с танцующей индюшкой. Через испещренное узорами окно пожилой поэт вяло наблюдал низкие февральские облака, выпивал из розовой кружечки, хрустел корнишонами и в полный голос выяснял отношения с самим собой. Через какое-то время, заметив меня в дверях, он потянулся и недовольно изрек:

– Опять ты, Ниточкин?

Угол главного редактора пустовал. На его столе, по-прежнему заваленном брелоками, погремушками и зажигалками с изображениями индюков и индюшек, лежал закрытый ноутбук. За спинкой прилично засиженного кресла все так же висела таблица умножения на ноль, напоминая, что эта цифра превращает всех вокруг в ничто, в пустоту, в первозданный вакуум, в полное отсутствие, в себя самого.

– Чего тебе надо? – не унимался поэт.

– Гонорар и новости, – ответил я, усевшись перед ним на шаткий раскладной стульчик для редколлегий.

– У, – промычал поэт, старательно припоминая чего-то, – тогда вот что я тебе скажу, Ниточкин, – сбивчиво, но резко продолжил он, – ты должен понять, что ты – материализовавшаяся пустота, бестолковщина и полный ноль. Вы сейчас все такие. Бессмысленные и пустые гуманоиды, ходячий попкорн. Отцовские деньги прожигаете, ничего не создаете. У вас даже музыка – неприятный нормальному человеческому уху гул. Ни стремлений куда-то у вас нет. Ни пола и возраста вы не имеете. Пустышки бесформенные, личинки бестолковые, больше вы никто. Но при этом сколько самооценки. – Тут начавший раздражаться престарелый поэт пододвинул ко мне через стол розовую кружечку, как шахматную фигуру, обозначающую шах и мат. Коньяк оказался раскатистым, обжигающим, ветвящимся, одним словом, настоящим и натуральным.

– Неправда, – откинувшись на шатком редакционном стуле, возразил я, – может, когда-то давно со мной все и было, как вы говорите. Но теперь изменилось в лучшую сторону.

– Хорошо, тогда вот тебе новость номер один. Главный редактор наш с двумя любовницами уехал отдыхать в Индию, в тепло, на берег океана. А между прочим, на его месте должен был быть я. Мне надо ехать в тепло и на океан. В окружении женщин. По состоянию здоровья. За выслугу лет. За мои достижения. А называется это так: мест очень мало, Ниточкин. Ты пойми: каждый норовит занять чужой участок суши, реализовать чужую мечту и присвоить что-нибудь себе! – срывающимся и хриплым голосом трагически выкрикнул поэт. Эхо его неожиданного вопля, подхваченное сквозняком, раскатилось по коридору. Через пару секунд в кабинет опасливо заглянула тетушка, похожая на учительницу. Настороженно прислушиваясь, она застыла в дверях, прижимая к раскрасневшемуся носу мятый бумажный платочек. И, убедившись, что драки нет, беззвучно удалилась к себе.