Как делать погоду - Улья Нова

– Дыдылдин поставил условие: поедет в командировку с глаз долой, только если я передам тебе этот сюрприз и зачитаю прилагающуюся инструкцию. Сюрприз ты получил. Слушай, что пишет колдун: «Пропащий! За усердие и смекалку дарю на память ценную и волшебную вещь. Перед тобой сокрушительное оружие, с помощью которого можно всегда и всюду превращать окружающую несправедливость, хамство, бескультурье, вранье и шум в теплые и добрые сказки со счастливым концом. Главное, всегда помни, что ты не простой какой-нибудь журналюга, а ученик и последователь самого Дыдылдина. Будь всегда при исполнении: слухай, смотри, подмечай все вокруг и тут же бери на карандашик. Я верю в тебя, и это значит, что все наладится и необходимые ключи найдутся сами собой». – С третьей попытки престарелому поэту все же удалось оторваться от диванчика. Хлопком, будто козырную карту, он уложил передо мной на стол листок с инструкцией, прохрипел: – Вникай пока, Ниточкин, а я пойду, разузнаю насчет твоего гонорара, – и, придерживаясь за стены, медленно отправился за деньгами, честно заработанными на погоде и чудесах.

Оставшись в кабинете главного редактора один, я перечитал инструкцию-послание и спрятал ее в карман куртки. Туда же уложил ценный волшебный брелок из киоска «Союзпечати». Потом немного поглазел на небо в окне. В другой карман куртки кое-как уместились три заводных индюка с ключиками в затылках и лиловыми ленточками, привязанными к ногам. Один из них проснулся и начал отчаянно дрыгаться в глубине кармана, неизвестно уж, радуясь или протестуя против своей участи. С карниза упала сосулька и вдребезги разбилась под окном, заставив меня и раззадорившегося индюка забыть обо всем на свете, потерять дар речи и слегка обмереть. Но четвертую птицу все же пришлось оставить, а то бы карман треснул по швам. Уже в дверях кабинета вспомнилось, как однажды, важно заслоняя собой таблицу умножения на ноль, акула журналистики сверкнул единственным глазом, надменно выпустил в потолок горький сиреневый дым и заявил, как важно для журналиста и вообще для любого человека иметь особое чутье, уметь безошибочно и виртуозно расставлять точки. Самые разные. Везде и всюду. Практически на каждом листке и на каждом шагу. Точки-паузы, точки-выдохи и точки-вдохи. Точки, отделяющие приветствие от прощания, приказание от просьбы, шепот от крика. Последнюю точку в разговоре и первую точку объяснения в любви. Финальную точку заявления об уходе и точку в разочаровавшей дружбе. Точку в разбитом сердце и в новостной заметке. «Как же важны для каждого из нас, – рассуждал легендарный журналист, – эти глубокие и решительные зарубки, отделяющую день от ночи, правду от лжи, быль от сказки, безразличие от любви, богатство от нищеты, красоту от уродства, брак от холостяцкого существования, кризис от взлета. Особенно точка, означающая конец большой работы. Могущественная и священная точка-завершение, знаменующая финал студенчества, беспечности, серьезности, неудач, попыток, мук или целой жизни. Точка невозврата, после которой ничего уже нельзя исправить и все следует принять как есть». К тому же точки, по глубокому убеждению главного редактора, как ничто иное, вносят в этот мир порядок и осмысленность, дарят спокойствие и утешение. Маленькие, быстрые, жирные и медлительные точки или же нетерпеливые, нерешительные, порывистые многоточия помогают победить хаос, неразбериху, бессмыслицу, пустоту и шум везде и всюду. Так и в таком духе рассуждал Алексей Груздев, возможно, репетируя свое очередное интервью, проникаясь собственной мудростью и величием. И надо же, именно сейчас, задержавшись в дверях его кабинета, прокрутив в уме тот знаменитый монолог, я неожиданно подумал, что время настало. Что все-таки нужно незамедлительно совершить какой-нибудь важный поступок, впервые в жизни сделать осознанный и значительный жест. Надо решительно и веско поставить точку во всей этой истории. Точку в своем сотрудничестве с сатирическим журналом. Точку в неразберихе, невезухе, сомнениях и тоске. Ни минуты больше не сомневаясь, ни о чем особенно не раздумывая, с легкой и отчаянной головой, я извлек из левого казака ржавый рыболовный нож. Тот самый, который долго скитался за мной по жизни, обнаруживаясь то в ящике рабочего стола, то в коробке отслуживших офисных безделушек, то в сумке среди моих бездомных вещей и пожитков. Ржавый, скрипучий и хрустящий нож с черной пантерой на рукоятке. Совершенно не желающий подчиняться, сломавший мне ноготь, прежде чем со скрипом раскрыться. Я подкинул его на ладони, ощутив леденящую тяжесть. Провел по ржавому лезвию пальцем, почувствовав шероховатости затупившегося острия. Я прищурил левый глаз, как умел, размахнулся, по привычке слегка зажмурился и метнул никчемный и ржавый предмет приблизительно туда, где на стене висела несносная таблица умножения на ноль. Таблица, из которой в окружающий мир сочилось отчаяние, определенность, точность и печаль. Вот я сжимаю резную рукоятку, слегка зажмуриваю глаза, размахиваюсь, разжимаю пальцы. Нож летит над овальным столом для редколлегий, над партизанским отрядом разноцветных заводных индюков, на ленточках которых написано «сатирический журнал». Нож летит над столом главного редактора, над бумажками, буклетиками и зажигалками, которыми он завален. Нож летит над пустующим и ободранным кожаным креслом, над расшатанной спинкой, содержащей слепок-отпечаток легендарной редакторской спины. Наконец чуть загибающееся на кончике, алчное и тупое лезвие пробивает таблицу с ее незыблемыми истинами, ставит жирную точку на целом периоде моей жизни. Но как оказывается ровно через секунду, это еще не конец. Прямо на моих глазах, медленно и неукротимо по стене разбегаются две глубокие трещины – к полу и к потолку. Большой серый корж цемента и штукатурки, похожий на развесную халву, обрушивается на синтетический ковролин, обнажив бурые кирпичи стены, щедро припорошив кресло Алексея Груздева застарелой известкой и песком. Кабинет заволакивает серая дымка клубящейся пыли. Во дворе кто-то начинает изо всей силы оглушительно колотить молотком по рельсу. Как назло, кто-то упорно долбит на всю округу сильнее и сильнее, чаще и чаще, не давая толком сосредоточиться, заглушая все вокруг. Разгоняя пыль рукой, кое-как переставляя окаменевшие ноги, я бочком пробираюсь в редакторский угол, каждую секунду воровато оборачиваясь на дверь. Попутно в уме слагается около десятка неубедительных оправданий. К сожалению, скрыть нанесенный сатирическому журналу ущерб нет никакой возможности. Все, что мне удается, – это слегка обмести рукавом стол и обтереть редакторское кресло от пыли. За окном некто обезумевший колотит по рельсу громче и громче. Неожиданно до меня доходит, что это оглушительно бьется мое собственное сердце. Совершенно самостоятельные, отделившиеся от сознания руки неумело пытаются вернуть отколовшийся кусок стены на место. Но огромный корж цемента и штукатурки выворачивается и снова падает на пол, раскалываясь на несколько частей. Между двумя крошащимися бурыми кирпичами стены ладонь как-то сама собой нащупывает пространство, небольшую нишу. Рука ныряет туда вглубь, пальцы выхватывают что-то пыльное и довольно-таки увесистое. И вот уже на свет извлечено нечто, обернутое в пожелтевший крошащийся целлофан. В моих руках оказывается прилично осыпанная песком, отсыревшая и кое-где разрисованная синей плесенью баночка из-под мармеладных долек, на которой тут и там пляшут поблекшие и расплывчатые сеньоры лимоны и пузатые сеньоры апельсины в мушкетерских шляпах. Обтерев баночку рукавом, я заглядываю внутрь и нахожу там горсть почерневших от времени запонок, несколько пионерских значков и кучу каких-то тусклых граненых стекляшек, бордовых, изумрудных, черных и голубых. Не раздумывая, что все это может значить, поскорей захлопнув жестяную крышку, я на всякий случай отправляю находку в большой и вместительный внутренний карман куртки, будто бы созданный специально для хранения и переноски обнаруженных в стенах предметов.