Правила крови - Барбара Вайн

С 1903 года записи в дневнике Генри становятся короче и реже. Их может разделять несколько недель. Все отраженные в дневнике события — это светские мероприятия, дни рождения членов королевского семейства, свадьбы и похороны. В записях Генри ни разу не упоминаются дни рождения детей и, если уж на то пошло, жены. Больше времени он, похоже, посвящал заметкам в блокноте. Я решил, что мне следует их прочесть, несмотря на необходимость пользоваться лупой. Именно этим я теперь и занимаюсь.

Меня постигло разочарование. Это довольно скучные, типичные для викторианской эпохи (если быть точным, то теперь уже эдвардианской) рассуждения о тщетности человеческих желаний, о путях славы, ведущих к могиле, и об ослаблении веры в Бога. В тексте часто появляются абстрактные добродетели, часто с прописной буквы — Храбрость, Честность, Решимость, Скромность. Я вспомнил о фресках Дайса в комнате для облачения королевских особ, где изображены подобные аллегории, и подумал, не они ли вдохновили Генри. В этих рассуждениях нет ничего примечательного. По крайней мере, я так думал, когда в раздражении собирался закрыть блокнот. Нудный Генри. И тут кое-что мне вдруг показалось странным. Вряд ли вы купите блокнот для заметок и размышлений, заполните его до конца последней страницы, а затем бросите свое занятие. Но именно так, похоже, и поступил Генри. Последняя строчка в блокноте располагается в самом низу последней страницы. Вот она: «Скромное сердце быстрее приведет к мирскому успеху, чем высокомерие». На этой фразе Генри остановился.

Вполне возможно, что это последняя строчка очерка Генри о Скромности, и вполне возможно, что Генри, с его необычайно дисциплинированным умом, дошел до конца блокнота, закончил очерк и больше ничего не писал. Фраза о «скромном сердце» могла быть завершающей, вроде реплики на уход. Но не обязательно. Трудно сказать. А может, вероятнее другое: он продолжил во втором блокноте? Продолжил рассуждения о скромности или начал новый очерк? Неужели кто-то способен прервать поток мыслей просто потому, что закончился блокнот? Но в таком случае, где следующий?

Решив написать биографию Генри, я опустошил все сундуки, оставшиеся от него и привезенные в этот дом Эдит. На чердаке были не только они, а еще всякие коробки, ящики и другие сундуки, с вещами, явно не принадлежавшими Генри — женской одеждой, украшениями, старыми картинами, пачками фотографий. Все это я тоже перебрал, но не очень внимательно — тогда мне казалось, что в этом нет смысла. Но я давно собирался снова все пересмотреть, разобрать и отдать более или менее ценные вещи в благотворительный магазин.

И вот время пришло. И не ради наведения порядка или потому, что стало не хватать места, а в попытке найти второй (а может, и третий?) блокнот.

Чердак меня разочаровал. В этот раз, перебирая вещи, я вытаскивал всё из ящиков и коробок — стопки платьев Эдит, пропахших камфарой, меховые накидки и короткие жакеты (кажется, они называются спенсерами), а также шляпы, набитые коричневой оберточной бумагой. Неужели шарики от моли могут пролежать сто лет, лишь чуть-чуть сморщившись? Эти пролежали. Теперь мне все время чудится их запах.

От дела меня отвлекали фотографии — так бывает всегда, даже если на них незнакомые люди, о которых ты никогда не слышал. Некоторые Эдит снабдила наклейками или написала имена на обороте: Квендоны, кузен Дорнфорд, школьные подруги дочерей, Киркфорды и Крэддоки. Здесь школьные учебники детей — по крайней мере, часть, — а также альбомы для рисования, но не Эдит, а людей, явно лишенных таланта. Должен ли я все это хранить?

Разумеется, я не нашел пропавший блокнот. Если он существовал. Если Генри закончил тот очерк. Если просто не бросил, добравшись до конца последней страницы, — уставший, постаревший и лишившийся иллюзий, решивший, что хорошего понемножку. Так думает Джуд. Она убеждена, что если второй блокнот и существовал, то хранился бы вместе с первым. Ее больше интересует одежда. Нельзя сказать, что она любит наряжаться, как Джорджи Крофт-Джонс, просто считает — взглянув на платья, — что одежда Эдит, хорошо сохранившаяся и не побитая молью, вероятно, имеет большую ценность. Возможно, ею заинтересуется какой-нибудь музей. Или их можно продать, предлагаю я; в последнее время мои мысли заняты тем, как добыть где-нибудь денег.

От Дженет Форсайт приходит еще одно письмо, а в него вложена фотография. На снимке Лен Доусон и Джимми Эшворт Доусон, в зрелом возрасте. Она сидит, он стоит позади нее чуть справа. На ней черное шелковое платье, жесткое, блестящее и, похоже, неудобное, но Джимми все еще красива, а ее густые волосы не тронуты сединой. На лице Лена родинка или родимое пятно. Это приземистый полноватый мужчина с головой, слишком большой для его тела. Не урод, но и завидной партией его не назовешь. Заменитель, своего рода компенсация. А главное, отец для ребенка. Должно быть, иногда она вспоминала годы, проведенные с Генри, и сравнивала с мужем бывшего любовника, который был как Гиперион против Сатира.

Сегодня вопросы начинаются чуть позже, потому что Палате представляют двух новых пэров, в том числе Джулиана Брюэра, с которым я познакомился в Греции. Я сижу в зале заседаний на своем обычном месте, вполуха слушаю, как лорд Макнелли со скамей либерал-демократов задает вопрос о футбольных хулиганах, и одновременно перечитываю полученное вчера письмо. Оно от Барри Дреднота, миллионера, и я уже на него ответил. Более того, я договорился с ним о встрече, сегодня в половине шестого, полагая, что к тому времени мы уже закончим обсуждать законопроект о реформе в Палате лордов.

Дреднот утверждает, что ответил на письмо, которое я написал ему больше года тому назад, но конверт с ответом упал за картотеку в его кабинете. За эту оплошность, довольно напыщенно прибавляет он, его помощник получил «выговор». Что я должен о нем подумать, если он не ответил на вполне разумную просьбу посетить дом, некогда принадлежавший моему прадеду? То, что я о нем думаю, звучит неприлично, но мы тут можем себе это позволить. Дреднот был рад моему сегодняшнему звонку и сегодня после обеда с удовольствием проведет меня по особняку. К счастью, он сегодня дома, поскольку «в данный момент дела не требуют настоятельно моего присутствия». Я кладу письмо в карман и слушаю лорда Бассама, заместителя министра внутренних дел, который замечает, что начинает чувствовать себя спортивным судьей. Потом он говорит, что его десятилетний сын каждый день напоминает ему о глупости хулиганов из числа болельщиков, и это заявление вызывает приглушенный одобрительный шепот со всех сторон.

Теперь мы приступаем к законопроекту о Палате лордов и двум предложениям, за которые предстоит голосовать. Герцог Монтроз встает и говорит, что, несмотря на так называемую простоту, которой «так гордится правительство», законопроект совсем не прост. Монтроз выглядит настоящим герцогом, высокий красивый мужчина с превосходной фигурой (по мнению Джуд), и когда я вижу его, то всякий раз вспоминаю о его предке, преданном Карлу I, называвшим его «великим, добрым и справедливым» и в награду за верность принявшим ужасную смерть. Нынешний герцог вкрадчивым голосом высказывает предположение, что это гибридный билль и, следовательно, его следует направить на экспертизу. Сидящие за столом клерки в париках достают свой «Эрскин Мей» (большой авторитет в области парламентской процедуры) и начинают его листать. Герцог официально вносит свое предложение, и слово берет лорд Клиффорд Чедли. Предок лорда Клиффорда был одним из пяти министров Карла II — Клиффорд, Эшли, Бэкингем, Арлингтон и Лодердейл — из начальных букв фамилий которых сложили слово CABAL[48]. Лорд Маколей писал, что они «вскоре покрыли этот термин дурной славой, и после них он употреблялся только как бранное слово». Лорд Клиффорд совсем не похож на своего предка, говорит, что с радостью присоединяется к благородному герцогу Монтрозу. Мы тут исключительно вежливы, что вызывает смех в Палате общин. То есть среди тех, кто признает наше существование.