Правила крови - Барбара Вайн

Лорд Клиффорд дает определение гибридного билля — к огромному облегчению большинства, которое все еще не знает, что это такое. Он объясняет, что гибридность связана с тем, что в общественном билле проводится различие: как билль отразится на частных интересах одного или нескольких членов той или иной группы людей и как он отразится на частных интересах остальных членов данной группы. Другими словами, законопроект подразумевает разное отношение к разным пэрам. Сидящая рядом со мной женщина, баронесса, почти решившая поддержать правительство, шепчет, что невооруженным глазом видно: эти предложения не что иное, как пустая трата времени, и предназначены они для того, чтобы задержать реформу Палаты лордов.

Меня клонит в сон, и я выхожу из зала, чтобы взбодриться. Если мне не удается побороть сонливость в сорок четыре года, что станет со мной в шестьдесят четыре? Буду ли я тебе еще нужен, как пели «Битлз»? Конечно, я не буду нужен, меня упразднят двадцатью годами раньше. По-видимому, через три недели. Вернувшись, я успеваю к выступлению всегда остроумного графа Феррерса, который сегодня еще остроумнее. Подобно персонажу Беннета, он находится здесь «ради великой цели подбодрить вас всех», и я надеюсь, что он будет среди тех, кто останется в палате — по крайней мере, во время переходного периода — после моего ухода. Теперь Феррерс предложил более занимательное объяснение гибридности законопроекта, чем лорд Клиффорд, пространно объясняя, что если его вместе с генеральным прокурором пригласили отдохнуть в Уэльсе и они оба едут на вокзал Паддингтон и покупают билеты в первый класс до Кардиффа, затем генерального прокурора, направляющегося в Кардифф, снимут с поезда в Суиндоне, это будет неправильно, но в точности то же самое происходит с наследственными пэрами. Все пэры имеют королевский рескрипт, своего рода эквивалент билета первого класса, и поэтому никто из нас не может быть высажен на полпути. После того как лорд Онслоу, еще один остроумец, которого стоит послушать, говорит, что намерен выполнить свой долг перед народом и его нельзя закрыть, как мелкий магазинчик в Сканторпе (это место он часто упоминает с каким-то злорадством), а лорд Пирсон указывает, что само слово «пэр» означает «ровня», мы приступаем к голосованию и подавляющим большинством отклоняем предложение.

Уже почти пять часов, и я выскальзываю из зала и еду на метро до станции «Сент-Джонс-Вуд», естественно, замечая, что Юбилейная линия все еще не дошла до Вестминстера и мне по-прежнему приходится делать пересадку. Когда линия заработает, пользоваться ею я уже не буду. Как бы то ни было, с платанов на Гамильтон-террас еще не облетели листья; темно-зеленые и потрепанные, они с шелестящим звуком трущейся кожи трепещут на ветру. В палисаднике Эйнсуорт-Хауса, или Хорайзон-Вью, две пальмы прикрыты большими прозрачными пластиковыми мешками — для защиты от морозов, которые предсказывались, но так и не наступили. Внешние ворота в ограде уже отперты для меня. Я поднимаюсь по ступенькам под красно-синим стеклянным навесом, подхожу к несуразной двери, больше похожей на окованный железом вход в средневековый замок, сразу за подъемным мостом, останавливаюсь и звоню.

К счастью, Эдит много раз фотографировала дом не только изнутри, но и снаружи. Тогда дверь была обшита крашеными деревянными панелями, с травленым стеклом в центре верхней половины. И я не сомневаюсь, что звонок приводился в действие железным рычагом и звучал приятнее, чем этот, чирикающий, как птенцы в гнезде. Дверь открывает сам Барри Дреднот, почти сразу. Это довольно толстый мужчина, но мускулистый и крепкий, а его лицо прекрасно подошло бы и женщине: маленький нос и пухлый рот с короткой верхней губой придают ему немного зловещий вид. Волосы, уже отступившие от массивного лба, довольно длинные, темно-каштановые и вьющиеся. На нем джинсы, поддерживаемые ремнем ниже живота, и ярко-красная рубашка поло с логотипом известного дизайнера на нагрудном кармане. Я понимаю, что в своей униформе, принятой в Палате лордов — темно-серый костюм, белая рубашка и галстук приглушенных тонов, — выгляжу чертовски официально. Может, после принятия закона об упразднении Палаты лордов я тоже буду так одеваться. Может, мне даже захочется.

Он снова извиняется за потерю письма, только теперь это не картотека, а щель за ящиком письменного стола его помощника. Похоже, самого помощника в доме нет — как и жены, ребенка или вообще кого-либо. Мы с Барри Дреднотом одни, и не будь я на шесть дюймов выше и лет на пять моложе, то мне бы это не понравилось. Его фамилия немного вводит в заблуждение[49]. Осмелюсь предположить, что сам он ничего не боится, однако вселяет страх в того, кто находится рядом. Я не могу утверждать, что ничего не боюсь в его присутствии. Будь я женщиной, то сказал бы, что не хотелось бы встретиться с ним ночью в глухом переулке.

И дом — теперь, когда я вошел внутрь, — не оправдывает моих ожиданий. Как выразилась бы Джуд, он не производит впечатления дружелюбного, хотя здесь тепло, даже слишком тепло на мой вкус. Дом был относительно новым, когда его купил Генри, вероятно, ему было не больше двадцати лет, а 60-е годы XIX века не назовешь периодом расцвета архитектуры. Комнаты большие, но все же недостаточно для таких высоких потолков. Дреднот, или нанятые им дизайнеры интерьера, стремились воссоздать викторианскую атмосферу, пропущенную через призму ХХI века, а не такой, какой она была на самом деле или какой видится мне. Хуже того, получилась почти пародия на интерьер 1860-х — так и видишь, как эти дизайнеры смеются в кулак. Все слишком вычурно, слишком ярко и грубо — даже потолочные карнизы выкрашены в розовый, зеленый или золотистый цвет. Ковер в гостиной клетчатый, в стиле Стюартов, словно должен вызывать ассоциации с Балморалом[50]. Восковые фрукты и чучела тропических птиц под стеклянными колпаками, вышитые салфетки на дверцах буфета, ламбрекены (не знаю, как их еще назвать) на каминных досках, бюсты римских императоров и томных девушек, изобилие венецианского стекла и такое количество столиков, что у обычного человека не хватит чайных чашек.

— Вполне в духе времени, — говорит Дреднот. — Согласны?

Я отделываюсь неопределенным кивком. Если бы он смог прочесть мои мысли, то вышвырнул бы меня вон. Потом Дреднот называет меня «милорд», что окончательно лишает меня дара речи.

— Сюда, милорд, — говорит он и проводит меня на кухню, которая меня не очень интересует, поскольку так же отличается от кухни времен Эдит, как ламинированный пластик от кованого чугуна. Только это не ламинированный пластик. Все поверхности сделаны из полированного розового гранита. С потолка свисают сверкающие медные сковородки и пара штуковин, похожих на окорока. А вот это пластик, объясняет Дреднот, сначала предложив мне угадать, настоящие они или нет. Я не угадал. Сказал, что с такого расстояния трудно судить, но хозяин с ухмылкой возразил, что такой ответ равнозначен признанию их настоящими.

— Еще никто не угадал, — торжествует Дреднот. — Единственный способ определить — попытаться отрезать кусочек ножом. — Он хитро улыбается. — Хотел бы застать кого-нибудь за этим занятием.