Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская

тому времени, как прибыли в Кале, небо было закрыто серыми тучами и дул сильный ветер. Встревоженные пассажиры стали спрашивать носильщиков и матросов, надо ли ожидать, что плавание через проливы будет трудным, а они успокаивали нас. Через пять минут после нашего отплытия стало казаться, что корабль то подпрыгивает до неба, то падает в бездонную пропасть. Те пассажиры, которые гордо заняли шезлонги на палубе и вооружились одеялами, трубками, леденцами и книгами, стали поспешно исчезать внизу. Через полчаса все каюты были заняты, а палуба пуста. Я тоже чувствовала себя смертельно больной. Казалось, что корабль кружится у меня перед глазами. Я не знала, куда деться от сильнейшей духоты, поэтому набралась мужества и попыталась, по совету одного из матросов, выйти на палубу. Как только я там оказалась, ветер едва не сбросил меня вниз по лестнице. Я одолела его и обошла вокруг палубы. На ней не было ни души: все ушли. Я спросила себя, что происходит с Малышом. Он был тут: стоял спиной к морю, прислонившись к перилам, и болтал с Нувелем, а тот лежал на спине в шезлонге напротив него, весь закутанный в покрывала, как мумия, с зеленовато-синим лицом, настолько укрытый шалями, что был виден только кончик его носа. Я тут же решила: останусь здесь, даже если умру от этого. Напрягая всю свою волю, я стояла там и улыбалась под вой ветра, раздувавшего мои вуаль и юбку. Матрос разложил складной стул на укрытой от ветра стороне палубы рядом с Нувелем, закутал меня в одеяла, и я храбро улыбнулась Нижинскому. Было похоже, что это его очень забавляет. Нувель все глубже заползал под свои покрывала, потом закрыл глаза и замолчал. Нижинский начал говорить со мной на русском языке, который дополняли несколько французских слов. Теперь наступила моя очередь слушать, не понимая, но его лицо и его жесты были так выразительны, что я почти не замечала, что мы беседуем только на языке пантомимы. Я забыла про бурное море. Мне показалось, что прошла всего одна минута — и мы уже были в Дувре.

Бедная Анна была очень больна во время плавания и сказала: «Никогда больше». — «Но, Анна, я нашла чудесное лекарство от морской болезни — флирт». И она действительно усомнилась в том, что я говорю правду, когда я сказала, что флиртовала с Малышом. Но где же был Дягилев, где был Василий? Не знаю. Полагаю, они были слишком больны для того, чтобы выйти на палубу и быть на страже. Один раз я добилась успеха. Когда наш поезд останавливался у лондонского вокзала, я увидела Дягилева, как всегда элегантно одетого, который стоял на перроне с группой изящно выглядевших молодых людей, и все они махали Нижинскому своими соломенными шляпами. Он проворно спрыгнул с поезда, встречавшие сразу окружили его, умчали к автомобилю. Когда я проходила мимо, Нижинский снял шляпу и махнул мне этой шляпой на прощание. Меня удивило его мужество.

Чекетти, когда возобновил свою работу, был очень доволен мной. Я тренировалась даже дома, пока он не запретил мне переутомляться на работе. Я жила в очень элегантной, но маленькой гостинице в Мэйфере, за Сент-Джеймсским дворцом. Я хорошо знала Лондон и чудесно проводила время со своими английскими родственниками, которые показывали мне достопримечательности, ходили в картинные галереи и брали меня на прекрасные поездки по парку. Я как можно чаще просила их сводить меня на ленч и обед в «Савой». Нижинский и Дягилев, как обычно, остановились там. Заседания их главного штаба проходили в гриль-зале этого ресторана примерно в три часа. Там у Дягилева был возле камина постоянный столик, за которым он собирал свой Двор.

В Лондоне программа выступлений была практически та же, что в Париже. Были, разумеется, повторно показаны любимые балеты — «Сильфиды», «Видение», «Игорь» — и поставлены те же новинки. Были исполнены «Синий Бог», «Саломея», «Игры» и «Весна священная». «Синий Бог» и «Саломея» были приняты вежливо, но без большого восторга. В первом из этих балетов огромного личного успеха добился Нижинский, во втором Карсавина. «Игры» очень сильно озадачили публику. Зрителям было очень интересно впервые увидеть спорт на сцене: это было так ново.

Но тончайшее мастерство, с которым был сделан сюжет, и стилизованность движений почему-то ускользнули от их понимания. Они ожидали увидеть настоящую игру в теннис, в которой будут участвовать Нижинский, Карсавина и Шоллар. Критики жаловались, что теннисный мяч слишком велик. Они так никогда и не поняли, что теннис был просто предлогом для введения в хореографическое искусство спортивной обстановки и современного спортивного духа, и бедный Бакст был должен сделать мяч больше, чтобы он был виден. Бакст имел дело с искусством и создавал театральный эффект.

В газетах также много писали о теннисных брюках Нижинского, поскольку они были сшиты не по классическому фасону. Но главным событием сезона была, конечно, премьера «Весны». Многие зрители уже видели этот спектакль в Париже. Критики обсуждали «Весну» в фойе во время антрактов других спектаклей. Чувствовалось, что она произвела на них огромное впечатление, и наконец загремели оглушительные аплодисменты. Часть публики не участвовала в них, но у всех было чувство, что они увидели и услышали что-то совершенно необычное, что будет иметь большие последствия, только еще не вполне осознавали это и ждали, к чему приведет новое произведение. Они отреагировали на него не чувствами, как Париж, а разумом.

Каждый раз, когда могла, я выходила на сцену перед спектаклем. Иногда мне везло, и я заставала там Малыша, который разминался. Он уже не так резко поворачивал голову в сторону, когда я смотрела на него. Иногда я замечала у него едва заметную улыбку. Во время антракта он всегда исчезал в уборной. А после спектакля его, как обычно, окружали друзья и восторженные зрители. За стенами театра всегда ждала большая толпа людей, которые не жестикулировали, не кричали, не пытались дотронуться до Нижинского или Карсавиной или поцеловать их, как делали парижане, а тихо и вежливо говорили: «Браво! Браво!» Нижинский и Дягилев со своими друзьями ужинали поздно, в ресторане «Савоя». Нижинский сидел на этих ужинах словно принц. В его внешности было что-то очень изысканное, и смокинг ему шел. Часто в его полузакрытых продолговатых глазах появлялся отстраненный наблюдающий взгляд, который я обожала и который был самым очаровательным в нем. Теперь было похоже, что он считал почти само собой разумеющимся мое присутствие рядом и тут и там — повсюду, где он появлялся перед публикой. Должно быть, он спрашивал себя,