Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская

шляпы потом стали самыми модными. Он смотрел вверх — на нас — и говорил по-русски: «Как большой пароход». Когда он подошел к площадке трапа, все бросились к нему и стали задавать вопросы: «Вацлав Фомич, слава богу, что вы здесь. Как поживаете?» Он улыбнулся, снял шляпу: «Спасибо, господа, очень хорошо», быстрым шагом прошел в лифт и исчез в нем.

Я повернулась на месте — от счастья поворот превратился в пируэт — и умчалась прочь. Наконец-то Нижинский на борту. Все хорошо, и впереди у меня двадцать один день плавания. Судьба была добра: моя каюта была в том же коридоре, где и каюта Нижинского, — не совсем рядом, но я могла хорошо видеть его дверь и наблюдать за ней. Я была так довольна и рада, что совершенно забыла о Дягилеве. Где он? Это мне удалось узнать только за обедом, когда Дробецкий сказал нам, что Дягилев не едет в Южную Америку. Официально было объявлено, что его удержали в Европе неожиданные дела, однако нам Дробецкий доверительно сообщил, что Дягилев не смог преодолеть свой огромный страх перед плаванием по океану и уехал отдыхать на Лидо. Руководство труппой было официально поручено барону Гинцбургу. Он и раньше был ее содиректором, но только по названию.

Вскоре мы все привыкли к приятному монотонному распорядку палубной жизни. Мой шезлонг стоял на северной стороне палубы, рядом с шезлонгами Гинцбурга и Дробецкого. Я проводила очень большую часть дня с Облоковой, Ковалевской и Пильц. Облоковой было уже сорок с лишним лет, но она прекрасно сохранилась и одевалась очень модно. У нее были прекрасные украшения с драгоценными камнями, а ее величайшим удовольствием было устраивать свадьбы или любовные интриги. По утрам я час или два ходила по палубе в обществе Гинцбурга или Больма. Вскоре я заметила, что Нижинский и супруги Батон мгновенно подружились. Они забрали его в свои руки уже в его первое утро на палубе. Я случайно слышала их тогдашний разговор. Батон с глубоким уважением хвалил искусство Нижинского, мадам Батон присоединилась к мужу, и ее слова лились нескончаемым потоком. Но Нижинский покачал головой: «Нет, нет, я не понимать, я говорить как негритенок»[27].

При этих словах Батон широко развел руки, обнял Нижинского, поцеловал его в обе щеки так, что было слышно на всем корабле, и прокричал: «Какой восхитительный ребенок, какая простота, я буду вашей няней в дороге». И Батон сдержал свое слово. Ни одна настоящая няня не могла бы смотреть за ребенком более внимательно и преданно, чем он и его жена присматривали за Нижинским в этой поездке. На следующий день после отплытия из Шербура те артисты труппы, которые путешествовали вторым классом, получили разрешение бывать у нас и потом приходили очень часто.

Последним европейским портом, где мы остановились, был Лиссабон — последняя возможность для Дягилева присоединиться к нам, а я слышала, что он мог это сделать. Я боялась этого и молилась, чтобы этого не произошло. К тому времени я была дружна с большинством пассажиров и, похоже, стала общей любимицей.

У нас образовалась маленькая группа желающих побывать в королевском замке в Синтре — Гинцбурги, моя «старая любовь» Ковалевская, Пильц и Больм, все очень нарядные по случаю захода в порт, нагруженные фотоаппаратами, биноклями и шляпами, словно были уже в тропиках. Мы сели в маленькие лодки и были доставлены на берег. Впереди у нас был целый день. Я не могла видеть Нижинского — один день был для меня потерян. Мы наняли экипажи и проехали по всему этому огромному южному городу. В нем повсюду была ужасная пыль — даже пальмы казались серыми, но было несколько красивых дворцов и соборов. Мы съели какой-то странный пряный ленч, запили его большим количеством красного португальского вина и отправились в Синтру в прекрасном настроении.

Дворец и его сады были и в самом деле очаровательны. Мы полюбовались ими, истратили целое маленькое состояние на открытки и мелкие сувениры и вернулись в порт. Нас ждали моторные лодки, и мы быстро были переправлены на корабль. Я была готова заплакать от досады, когда увидела в соседней лодке Нижинского с Чавесом и Батонами, и твердо решила, что в следующий раз поеду вместе с ним.

После завтрака я обычно выходила на палубу и заставала Нижинского сидящим в шезлонге. Он читал или изучал какие-нибудь рисунки. Он редко поднимал взгляд вверх и ни разу не поздоровался со мной. Да что же случилось? Он ведь чуть-чуть оттаял в Лондоне. А теперь снова не замечает, что я существую. Господи, как же это безнадежно! В тот день, когда Нижинский поднялся на борт, я сказала Анне: «Вот он, мой шанс. Двадцать один день — океан и небо, и нет Дягилева. Он не сможет ускользнуть от меня. К тому времени, как мы приедем, я буду флиртовать с Малышом. Чего хочет женщина, того хочет Бог».

Анна недоверчиво улыбнулась, а потом каждый вечер, не говоря ни слова, отрывала один листок от календаря и смотрела на меня.

Это меня сильно раздражало, но я никогда ничего ей не говорила. Мы все оставались на палубе до ленча, а после него многие читали или уходили спать.

Я скоро обнаружила, что Нижинский проводил время не так, как другие. На палубе в маленьком зале, откуда лестница вела в столовую, стояло пианино. Примерно в три часа Рене Батон играл на нем прелюдии и фуги Баха, а Нижинский сочинял свои произведения. Вначале я очень робко села на верхнюю ступеньку лестницы, и главный стюард попросил, чтобы я ушла. Через день я вернулась. На этот раз меня вежливо попросил уйти Рене Батон. Нижинский, казалось, ничего не замечал, кроме нот. Я была готова надавать ему пощечин. Это его вечное безразличие! Оно выводило меня из себя. Вдруг он поднял взгляд от нот и жестом показал Батону, что я могу остаться. Так я официально получила право сидеть на ступеньке. Каждый день я приходила туда первая и не пропустила ни одного дня. Наблюдать, как он сочиняет, было чем-то необыкновенным. Батон играл на пианино, а Нижинский стоял рядом с ним. Иногда он закрывал глаза — как мне казалось, для того, чтобы больше сосредоточиться на всей хореографической теме в целом. Или же он пальцами «протанцовывал» всю вариацию, которую сочинял, пока Батон играл пьесу, или вдруг останавливал Батона и просил его сыграть один и тот же такт несколько раз. Все время, пока он там стоял, было ощущение, что