Лицо неприкосновенное - Владимир Войнович

– Господи, да чего ж их бояться? – всплеснул руками Чонкин.– Ты только дай мне поле ровное, чтоб я разом всех видел и мог сторожить. Даесли не хотишь, я с ими в любой другой колхоз пойду. Нас сейчас каждый приметда еще и спасибо скажет. Ведь я от тебя никаких трудодней не прошу, а толькокормежку три раза в день, и все.

Первый испуг прошел. Голубев задумался. Вообще-то говоря,предложение было заманчивое, но председатель все еще колебался.

– Классики марксизма, – сказал он неуверенно, – говорят, чтоот рабского труда большой выгоды нет. Но если сказать по совести, Ваня, нам иот малой выгоды отмахиваться не приходится. А потому давай-ка выпьем еще.

Некоторое время спустя Чонкин вышел от председателя, слегкапокачиваясь от водки и хорошего настроения. В левом кармане его гимнастеркилежал клочок бумаги, на котором пьяным, неровным почерком было написано:«Бригадиру тов. Шикалову! Принять на временную работу звено тов. Чонкина.Оформить в качестве шефов». В том же кармане лежала и другая бумажка –распоряжение о выдаче звену Чонкина в виде аванса продуктов на неделю вперед.

Проснувшись на другое утро с больной головой, ИванТимофеевич Голубев смутно припомнил отдельные подробности вчерашнего вечера исам себе не поверил. «Этого не может быть, – сказал он себе самому. – Ячеловек, конечно, пропащий, но такого сделать не мог, это мне просто приснилосьили примерещилось спьяну».

Но, как бы то ни было, на работу он все же не вышел,сказавшись больным, и послал в контору жену выведать, что происходит. Женавскоре вернулась и передала слова Шикалова, что все идет, как было намечено, извену Чонкина выделен фронт работ. Председатель мысленно застонал, но сообщениебыло передано в такой форме, что показалось ему вполне естественным (а почемубы и нет?). В конце концов он несколько успокоился, оделся, позавтракал, пошелв конюшню, взял лошадь и верхом отправился посмотреть, что происходит. ЗвеноЧонкина (председатель теперь именно так его и называл) в полном составетрудилось на большом картофельном поле. Четверо копали картошку, двое нагружалимешки, и еще двое (капитан Миляга и лейтенант Филиппов) оттаскивали мешки кдороге и здесь опорожняли. Чонкин с винтовкой на коленях преспокойно сидел наброшенной возле дороги старой сеялке и лениво наблюдал за работой, время отвремени встряхивая маленькой своей головой, чтобы не заснуть.

Увидев председателя, Чонкин приветливо помахал рукой, ноИван Тимофеевич проехал мимо, словно не заметив вокруг себя ничего.

Труд облагораживает человека. Правда, смотря какого.Пленники Чонкина восприняли свою новую долю по-разному. Некоторые равнодушно,считая, что работа всякая хороша. Некоторые даже были рады: проводить время навоздухе все же приятнее, чем в душной, набитой клопами избе. Лейтенант Филипповпереносил лишения стойко, но ратовал против нарушения Чонкиным международныхзаконов обращения с военнопленными (командный состав, говорил лейтенант, нельзязанимать на физических работах).

Самое неожиданное действие произвела перемена положения наСвинцова. Неожиданно дорвавшись до простого, знакомого ему с детствакрестьянского труда, он вдруг почувствовал неизъяснимое наслаждение. Работал онбольше всех, работал до изнеможения. Он копал картошку, насыпал в мешки, оттаскивалк дороге и не мог насытиться, истязая себя. После ужина стелил на полу шинель испал как убитый, по утрам вскакивал раньше всех и нетерпеливо ждал новоговыхода в поле.

Капитан Миляга первое время был даже доволен таким оборотомдела: уж теперь-то Чонкин на все сто процентов заработал себе самую настоящуювышку. В своих мечтах капитан часто представлял себе, как он с пристрастиембудет допрашивать Чонкина, при этом тонкие губы капитана растягивались вмстительной улыбке. Но в последние дни капитан вдруг страшно забеспокоился. Ониспытывал чувство, похожее на то, которое испытал Чонкин в первый день войны,когда уверился, что он никому не нужен. Но Чонкин никогда не верил особо в своюизбранность, чего никак нельзя было сказать о капитане Миляге. И тот факт, чтоза долгое время никого не прислали за ними на выручку, весьма волновалкапитана. Что же могло случиться? Может быть, город Долгов уже занят немцами?Может быть, Учреждение, как таковое, давно ликвидировано? Может быть, заданиеиспользовать Учреждение на трудовом фронте спущено Чонкину свыше? На своибесконечные «может быть» Миляга искал и не находил ответа. И в один прекрасныйдень в изобретательной голове капитана возникло решение: надо бежать. Бежать вочто бы то ни стало. И капитан стал приглядываться к Чонкину, изучая егопривычки и склонности, ибо, прежде чем победить врага, надо его изучить.Капитан наблюдал окружающую местность, но местность была ровная, бежать безриска быть застреленным трудно, а бежать с риском капитан пока не хотел. В головеего зрел иной, смелый по замыслу план.

Хотя наука и утверждает, что рабский труд себя неоправдывает, практика использования работников Учреждения в колхозе «Красныйколос» показала обратное. В районные организации стали поступать сводки об уборкекартофеля, в которых значились такие цифры, что даже Борисов забеспокоился ипозвонил Голубеву сказать, чтоб врал, да не завирался. На что Голубев ответил,что он государство свое обманывать не намерен и документы отражают только то,что есть на самом деле. Прибывший по поручению Борисова инструктор райкомаЧмыхалов вернулся в район с подтверждением, что в сводках отражается сущаяправда, сам своими глазами видел бурты картофеля, соответствующие полученнымсводкам. Как сообщили ему в колхозе, подобная производительность достигнута засчет полного использования людских резервов. В конце концов в районе поверили ивелели газете дать статью, обобщающую опыт передового хозяйства. Хозяйствоставили в пример другим, говорили: «Почему Голубев может, а вы не можете?» Ужеи до области докатились вести о колхозе, руководимом председателем Голубевым,уже и в Москве кто-то упомянул Голубева в каком-то докладе.

Вскоре Голубев узнал, что в какой-то голове районногомасштаба родилась идея направить рапорт о досрочной уборке картофеля личнотоварищу Сталину. Иван Тимофеевич понял, что теперь пропал окончательно, и,пригласив к себе Чонкина, выставил две бутылки чистейшего первача.

– Ну, Ваня, – сказал он почти радостно, – теперь нам с тобойкрышка.

– А в чем дело? – поинтересовался Чонкин.