Конец света в Бреслау - Марек Краевский

— Закончи школу и сдай диплом. Не хочешь жить с отцом, тогда живи у меня. Софи очень тебя любит, — он подошел к племяннику и шлепнул его по затылку. — Прости, — он поставил на стол бутылку водки. — Давайте все выпьем.

Эрвин повернулся к окну, чтобы скрыть волнение. Инге приложила салфетку к губам и закашлялась, а в ее глазах, уставившихся на Мока, появились слезы. Мок смотрел на нее, но не думал о ней, думал о своих словах «Софи очень тебя любит», о своей встрече с женой: вот они снова вместе, его кабинет занимает Эрвин, Эрвин учится на бакалавра, Софи навещает его в кабинете своего мужа…

— Должен дядя также извиниться, — сказал Эрвин.

Наступило молчание. Во дворе раздался пронзительный крик и стук ботинок по утоптанному снегу. Кто-то споткнулся или поскользнулся на гололеде и глухо упал в снег. Мок кинулся к окну и напряг глаза. Ничего не увидел в тусклом свете газовых фонарей, кроме толпы, собравшейся вокруг сарая. Мок ринулся. Задудели под его прыжками доски прихожей, задудели деревянные лестницы. Он выбежал во двор и пустился бегом по гололеду. Он столкнулся с людьми и начал их разгонять. Они удалялись в окаменевшем молчании. Мок оттолкнул последнего мужчину, который загораживал вход в сарай. Оттолкнутый, он повернулся с яростью. Мок узнал его — это был старый машинист, которого на лестнице он пугал удостоверением. На полу сарая лежало ветхое одеяло, из которого был построен вигвам. Из-под одеяла торчали худые, как палки, ноги в рваных рейтузах. Свежие пятна крови покрывали рейтузы и боты, которые были, по-видимому, слишком большие. Остальная часть тела была прикрыта одеялом. Рядом с телом лежало ведро и рассыпанные конфеты.

Мок прислонился к стене сарая, открыл рот и ловил хлопья снега. Старый машинист подошел к нему и плюнул ему в лицо.

— Ты где был, — спросил он, — когда убивали этого ребенка?

Во двор ворвались двадцать полицейских в киверах и подпоясанных ремнями шинелях. Возглавлял их какой-то полицмейстер с саблей. Полицейские окружили людей и сарай. Толпа молча стояла и смотрела на усатые лица правоохранителей, на их кобуры и на высокие шапки. Мок все еще опирался на стену и чувствовал, как влажные снежинки щекочут его за хирургическим корсетом. Не подошел к полицейским, не представился, не хотел быть одним из них, он хотел быть железнодорожником, портным, экспедитором.

Во двор вошел Майнерер с несколькими вооруженными стойками и с каким-то мужчиной, несущим штатив фотографической камеры. Прошел насквозь через двор и направился в его угол, откуда доносилась характерный запах коровьего навоза. Тянулись там по всей высоте здания маленькие окрашенные в белый цвет окна уборной. В самый низко расположенной туалет входили прямо со двора по нескольким ступенькам.

— Там я его и запер, — Майнерер совершенно зря указал пальцем.

Стойка, сопровождающий Майнерера, двигался в указанном направлении. Остальные расстегнули кобуру и смотрели враждебно на толпу, которая грозно двинулась.

— Убить ублюдка! Люди! Убить этого ублюдка! — взревел машинист и бросился на ближайшего полицейского. Тот вытащил револьвер и выстрелил в воздух. Толпа послушно замерла. Мок почувствовал дрожь по всему телу и закрыл глаза. К нему пришли все трупы, которые он видел. Советник Гейссен угощал его сигарой, Гельфрерт дул в валторну, Хоннефельдер кричал «Sieg heil», а Розмари Бомбош обнажала с заманчивой улыбкой тощие бедра. Вот посетил его в этом мрачной сарае его отец, разложил инструменты и надел какой-то ботинок на обновленное копыто. Тогда шевельнулось старое одеяло, которым был прикрытием вигвам. Выползла из-под него девочка и присоединилась к другим упырям. Связанный на спицах шарфик затянут был на ее шее, а в боку торчал хорошо заточенный нож.

Мок накрыл обратно тело девочки и поднял револьвер. Он не хотел быть ремесленником или коммивояжером. Он не хотел быть также хранителем закона. Он хотел быть палачом. Он достал из кармана полицейское удостоверение, протиснулся сквозь толпу и побежал в сторону уборной. Двое стойков вытащили оттуда мужчину, который был прикован наручниками к движущейся педали шлифовалки. Этот человек окоченел от холода, а его синие губы двигались, как будто в молитве. Его одежда — рабочий фартук и комбинезон — была покрыта кровью. Полицейские пинком бросили его на землю. Шлифовалка ударила его в висок.

Майнерер встал над связанным убийцей. Фотограф достал вспышку. Поднялся столб магнезии. Мок с высоко поднятыми руками, держа пистолет и удостоверение, подбежал к убийце. Полицейские расступились послушно. Советник встал на колени и приставил пистолет к покрытому кровью виску. Затрещала магнезия. Все смотрели. Мок в долю секунды увидел себя уволенного с работы в полиции. Взвел револьвер. Тогда снова увидел себя в зале суда в качестве обвиняемого, а затем в тюрьме, где с радостью ждут его все, кого он посадил за решетку. В мыслях он начал повторять оду Горация «Odi profanum vulgus»[24]. После первой строфы он спрятал пистолет в карман. Он ничего не видел, ничего не чувствовал — кроме плевка старого машинист, который замерз у него на щеке.

Вроцлав, воскресенье 22 декабря, восемь утра