Судьба ополченца - Николай Обрыньба

— После сеанса сразу заходи за мной, — сказал Николай, — надо успеть перенести и спрятать вещи в телегу.

Николай пошел в рабочую комнату, а я поднялся на третий этаж в кабинет Шульца. Шульц приветливо поздоровался и сразу сказал:

— Николай должен кончить портрет сегодня. Генерал не может больше позировать.

И опять церемонно растягивается наша группа по коридору. Генерал уселся поудобнее, по моему знаку чуть переводит взгляд. Справа от него, как всегда, сидит дог, чутко следит глазами за каждым моим движением, но мне сейчас ни до чего, напрягаю все силы, чтобы забыть о драке, побеге и быть спокойным, сосредоточиться на работе. Свет хорошо, ровно ложится, так как день пасмурный. Портрет стоит на стуле с высокой деревянной спинкой и серой бумагой на сиденье, чтобы краска не стекала на белый чехол. Пробую акварель на тарелке, надо быстрее войти в работу. Прокрыл теплым тоном тени и фон, еще рельефнее стала голова. Я напряжен до предела, нужно кончить портрет, чтобы не было задержек. Пригасил ухо, вожусь с мундиром, петлицы и орел на груди отливают серебром, эти детали успокаивают, они хорошо получаются. Шульц, стоящий сзади, протянул руку с поднятым большим пальцем: «Гут, прима!» Продолжаю обработку. Сделав удары кистью у переносья и в углу рта, придал сходство и мужество, то, что так долго не давалось. Наконец, блеск в глазах; подтеняю их чуть серо-голубым, и мне самому начинает нравиться.

Часы за спиной бьют глубоким звоном половину первого. Я кончил. Но как сказать, что я кончил, вдруг заметят мою поспешность? Еще немного, и Шульц сам говорит:

— Гут, конец.

Впервые генерал при мне просит Шульца показать портрет. Отодвигаю свой стул подальше и ставлю на него планшет, прислонив к спинке. Портрет освещен очень удачно, светом справа от окон, и когда я отошел, то увидел, что генерал похож. Теперь только бы здесь не сорвалось, отсюда вырваться, после двух немцы по воскресеньям не работают, и я буду свободен. Шульц тоже ждет, боясь произнести первым свое мнение. Наконец генерал произносит спокойно:

— Хороший портрет.

Генерал растроган, он так любит своего дога, что не видит сходства со своим любимцем, с портрета смотрит сердитый старик с жесткой складкой губ.

— После обеда я буду свободен, — вдруг заговорил генерал, — и могу уделить художнику еще немного времени.

Этого я не ожидал, да и Шульц, по-моему, тоже. Милость неслыханная — генерал заговорил при мне, почти со мной; он дарит мне свои драгоценные минуты, урывая время от послеобеденного отдыха; а у меня перехватило дыхание, я как бы задохнулся — эта милость для меня звучит приговором, через полтора часа побег, а здесь меня будут искать, все сразу обнаружится, это грозит провалом, может сорвать побег. Еще секунда, и беру себя в руки:

— Господин генерал, это очень большая милость, но, с великим сожалением, я вынужден отказаться от предложенной чести, так как после обеда будет другое освещение.

Хотя никакого света нет на дворе. Шульц бросается успокоить меня:

— Николай, сегодня пасмурный день!

Но я уже ухватился за спасительную версию, тороплюсь объяснить, упорно повторяю и жестами показываю, что свет все равно меняется, утренний свет — это одно, а дневной — это совсем другое, тени лягут на лице по-новому, я боюсь испортить портрет.

Шульц тоже старается изо всех сил сгладить положение, отодвинул портрет к стене, рассматривает издали, подошел ближе, изучая и оценивая подробности. И говорит почтительно, но с нажимом:

— Да, Николай сегодня сделал очень много, и ему удалось полное сходство.

Я великолепно понимаю всю меру своей дерзости. Генерал свысока смотрел на меня, военнопленного, а вскоре — своего крепостного художника, и вдруг он возвысил меня, предложил позировать, а я отказываюсь от этого счастья. Стою, окаменев, в ожидании двойного приговора: своему мастерству и побегу, который провалится, если этот генерал не одобрит мое искусство. Шульц тоже умолк, у него своя игра, подарки — художник и его работа должны понравиться начальству и принести успех дарителю. Напряжение достигло предела. В этой тишине генерал медленно встал, сразу, напружинившись, вскочил дог, но хозяин жестом удержал его, и пес остался у кресла. Я все замечаю, вцепившись в реакцию генерала, как этот пес в мою. Генерал подошел вплотную к портрету, чуть наклонился, рассматривая, обращает внимание на белый крест. И наконец произносит, опять солидно, кладя слова, как слитки золота:

— Думаю, этот портрет понравится моим близким и найдет свое место в моем кабинете, я возьму его с собой, в Германию.

Я готов закричать от восторга! И это понятно генералу и его адъютанту. Но сдерживаю себя и говорю спокойно, с достоинством:

— Я счастлив, господин генерал, что смог сделать этот портрет, я понимаю всю ответственность и доверие, которое мне оказано.

Шульц повторяет генералу все, что я сказал, он уже привык понимать меня.

Начинаем с Шулыдем собираться. Но только в его кабинете мы оба вздохнули свободно, и я опять говорю о сувенире для генерала, чтобы сгладить свой отказ от предложения его шефа.

* * *

Взяв свой обед, спустились с Николаем вниз к конюшне, но нам не до обеда, собираем сахар, конфеты, табак, заработанные за портреты, вещи, подаренные швестер. Завернув все в плащ-палатку, взял с собой краски, планшетку и отношу все на конюшню, где уже запрягают лошадей, чтобы ехать на луг за сеном. Немец выдает ребятам лошадей и повозку, спрашивает нас, почему мы едем с рабочими, я браво объясняю свою версию о сувенире для генерала и русской природе и что эту идею одобрил господин обер-лейтенант, немец, довольный, кивает головой и копается в упряжи.

Лошади уже запряжены, и все десять человек (восемь рабочих и мы с Николаем) ждут, когда можно будет сесть в повозку, чтобы ехать. Для проезда через ворота на всех, кроме нас с Николаем, есть пропуска, но версия о сюрпризе может растрогать любого, нам кажется, немца. Неожиданно возле нас появляется лейтенант из охраны и спрашивает конюха, куда едут художники, есть ли разрешение? Мы, захлебываясь, объясняем, что договорились с обер-лейтенантом Шульцем о сувенире для генерала, для чего нам нужно поехать и написать с натуры русский лес. Лейтенант невозмутим. В этот момент показался Шульц, он идет с озера. Лейтенант посылает меня к нему уточнить. Шульц в шинели, но без мундира, он купался, шинель накинута поверх пижамы. Быстро подхожу, чтобы не дать ему приблизиться к телеге, увидеть наши запасы харчей, завернутые в плащи, и опять объясняю, что его предупредил и он дал согласие, чтобы мы нарисовали русский ландшафт. Обер-лейтенант возражает, что мы не поняли друг друга, он имел в виду, что я нарисую ландшафт со двора штаба, а не за проволокой: сегодня воскресенье, нет ни одного конвоира, который бы нас сопровождал, а отпустить без конвоя — у него будет «очень волноваться сердце», — он прикладывает к груди сжатую руку и показывает, как оно будет биться; хотя в эту минуту сердце бешено колотилось и «волновалось» не у него, а у нас. Но мы сделали вид, что абсолютно спокойны, и отошли к повозке, чтобы незаметно унести плащ-палатку в свою конюшню.